Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Леоныч и Розум вдвоём легко подняли его похудевшее за время болезни тело и положили на кровать.

— Лежи, Аника-воин, всему свой час, — успокаивающе ворчал Леоныч, а у самого в глазах плескалась тревога.

В комнату свежим ветром влетела Санечка, сбрасывая на бегу короткую шубейку. Ахнула, бросилась к кровати, обняла тонкими руками, прижалась прохладным с мороза лицом.

— Опритомнел... Очунял, очнулся, Гришенька... дядечка, любимый мой, любый... — смеясь и плача одновременно, причитала она.

Слушая её бессвязную речь, Тимоха только крякнул завистливо.

— Сокол ты наш, родной мой... Сердце изболелось, Гришенька...

Григорий растерянно улыбался, чувствуя её слёзы на своём лице, — не осознавая того, что делает, она жарко целовала его заросшее страшной щетиной лицо. Он нерешительно поднял руку, погладил её по белокурой головке, она взрогнула, прижимаясь, подставляя его невольной ласке плечи, худенькую спину, тонкие руки... Отодвинувшись, Потёмкин вгляделся в её лицо — красивая молодая женщина с сияющими от счастья, влюблёнными глазами. Он бережно обнял её, и она, крепко сцепив руки на его затылке, поцеловала долгим и сладким, отнюдь не родственным поцелуем.

Тимоха снова хмыкнул, а Санечка, с трудом оторвавшись от губ Григория, припала к его груди и вдруг зарыдала в голос, и Потёмкин, лаская её, бормотал растерянно:

— Будет, ну будет, ах ты, конопуля, выросла как, совсем дамой стала...

— Я так боялась, так боялась... — бормотала она, всё теснее прижимаясь к нему. — Думала, помрёшь ты без всяких чувств...

Леоныч неожиданно строго посмотрел на Розума и, потянув его за рукав, двинулся к двери. Оглядываясь и качая головой, тот неохотно двинулся за ним.

— Вот ещё надумала, я жить буду, жить... — говорил Потёмкин, не замечая ухода непрошеных свидетелей, — пока не истопчу тех, кто изуродовал меня... Нарочного не было от двора?

— Не было. — Санечка отёрла слёзы, горько улыбнулась. — Не нужен ты ей, вовсе не нужен.

— Кому — ей? — подозрительно взглянул на племянницу Потёмкин.

— Какую с губ не спускал, Катерине. — Она, состроив гримасу страдания, передразнила: — Катерина, ох... Катерина, ай... Величество, ой... — Склонилась, приблизив лицо, жарко зашептала: — А ей наплевать, закатывает себе балы и милуется с Орловым, говорят — теперь со всеми подряд... Хотя нет, не со всеми: Володьку Орлова в Германию отправила учиться на президента Академии...

Потёмкин приподнял её лицо, изумлённо вглядываясь.

— Санька, молчи, с ума сошла?

— Сошла, — упрямо мотнула она головой.

— Про Лопухину слыхала? Донесли однажды Елизавете, что похвалялась она: я-де красивей Лизки...

— Ну и что?

— Палач язык вырвал, вот что... С царицами по бабьему делу спорить опасно... Аты откуда всё знаешь-то?

Она улыбнулась, погладила его по курчавой шевелюре.

— Так я у родни, у Загряжских, живу, а они кажинный день при дворе бывают. И меня представили уже обер-шталмейстеру Нарышкину. Обещал в фрейлины продвинуть...

— Этот продвинет, — проворчал Потёмкин. — Не смотри, что толст и неловок... Так продвинет, что всю жизнь помнить будешь, над дитём припеваючи.

— Дяденька Гришенька, ты что? — искренне обиделась Санечка. — Я ведь... — Она снова заплакала, не замечая, как слёзы катятся по лицу, падают на его грудь. — Я ведь тебя одного люблю.

2

Екатерина, присев к свету, что-то подшивала по своей немецкой привычке к бережливости. Мимо неё то и дело проносился Василий Иванович Шкурин — уже камергер, бригадир и кавалер, с орденом на мундире, но от прежних своих обязанностей не отставший: он пучком перьев смахивал пыль с безделушек, расставляя их по местам и что-то мурлыча себе под нос. Подойдя к императрице и смахивая невидимые пылинки с роскошного позолоченного канделябра, как бы между прочим сказал:

— Просительница одна к тебе добивается, многомилостивая...

Екатерина, не отрываясь от рукоделия, засмеялась:

— А я-то думаю, чего это он, как кот, кругами ходит да мурлыкает.

— Так ведь покой твой беречь надо, — обрадовавшись хорошему настроению царицы, заворковал Шкурин. — Да уж больно долго просит, всё с парадного добивалась, а сейчас у садовника ждёт, у Титыча. — Хмыкнул. — Из благородных, а нам руки целует, так, сердешная, просится.

— Кто такова и зачем? — всё ещё расслабленно спросила Екатерина.

— Да вот... — замялся камергер, потом выпалил: — По завтрашнему делу.

Екатерина подняла на него глаза — они сузились, блеснули вдруг оловом, а голос стал вкрадчивым, осторожным:

— Дело-то решённое, чего ж ещё?

— Кабы знал... — сокрушённо вздохнул Шкурин, и пару раз махнув перьями над ломберным столиком, попросил: — Прими ты её — тень тенью... Знает, что милость твоя безбрежная, а справедливость безгрешная... — Он по-прежнему не смотрел на Екатерину, чувствуя, что начал невпопад.

Но Екатерина неожиданно добродушно усмехнулась:

— Раб льстивый и лукавый, вроде стиха сложил...

— Не я сложил, молва людская, — зная, чем потрафить, быстро отозвался Шкурин.

— Будто бы... — Она снова склонилась над шитьём. — Воткнула иголку в ткань, разрешила: — Пусть введут.

Камергер шустро выскользнул из кабинета, и почти сразу явилась Поликсена. Она и впрямь была тень тенью: бледное лицо нервно подёргивалось, глаза стали и вовсе огромными, окружённые тёмными кругами. Не доходя, пала на колени. Екатерина дрогнула бровью и сухо приказала:

— Встаньте. Молиться надо не мне. Вон икона.

Поликсена перекрестилась троекратно, отвесив поклон Смоленской Божьей Матери, обернулась покорно к Екатерине.

— Сейчас судьба моя в ваших руках, государыня.

— О чём же вы просите?

— Помилуйте Мировича.

— Монархи не властны в таких делах, — испытующе глядя на неё, сказала Екатерина. — Закон выше воли моей.

— Но в вашей воле явить милосердие.

Екатерина внимательно пригляделась к Поликсене — что-то в голосе этой хрупкой на вид девушки подсказало царице, что просительница не столь проста и беззащитна, каковой показалась на первый взгляд.

— Что вам за дело до Мировича?

— Я невеста его. Молю, даруйте жизнь безвинному.

— Безвинному?!

— Не по своей воле свершил то, что совершил, а во имя моё, государыня... То был подвиг любви, внушённый мною. — Поликсена вновь упала на колени.

Екатерина, удивлённо приподняв брови, смотрела на неё.

— Поднимитесь и сядьте в кресло, — приказала она — Зачем вы проситесь на эшафот? Любовь или милосердие ослепляет вас? Ведь вина Мировича бесспорна. К тому же он безумец, маньяк, я читала признания его, дневники, стихи — нигде он не поминает о вас.

Поликсена заплакала:

— Мирович — человек чести, он берег меня, но действовал по воле моей...

— Но вам-то что за дело до Иванушки?

— Одно сострадание... Служа у князя Чурмантеева, я видела: блажен, беспомощен и жалок тот Безымянный... Мирович и не знал даже, кого освобождает.

— Вы уверены в этом?

— Да. — Поликсена впервые опустила глаза.

Уловив фальшь, Екатерина быстро спросила:

— Вы до конца искренни со мною?

— Что может быть честнее признания вины моей? — ловко увернулась Поликсена. — Я готова принести себя в жертву хоть Богу, хоть людям, лишь бы искупить грех вины моей. Не оправдания, милости прошу... Тем более что не обагрил Мирович руки в крови Иванушки — пристав убил.

— Откуда вам известно сие? — снова спросила, как выстрелила, Екатерина, не давая одуматься Поликсене.

— Молва людская, — спохватилась та, поняв, что сболтнула лишнее, и тут же попыталась поправить дело: — Вы искренности требуете — Иванушку считают безвинно убиенным... — Она снова заплакала, бормоча: — Не пейте больше крови, и народ восславит имя ваше... Именем Божьей Матери заклинаю вас...

Екатерина с притворным участием проговорила:

— Полно, успокойтесь. Коли вы были искренни со мною, попробую помочь. Только о свидании нашем никому! Если только успею, ведь надо вновь судей созвать, а решим — указ хоть к эшафоту пришлют. Вы действительно были искренни во всём? — Поликсена вместо ответа припала к руке императрицы. — Верю в благодарность вашу, прощайте... — И уже вслед уходящей просительнице как бы невзначай спросила: — Где вас сыскать?

80
{"b":"648145","o":1}