— Можете не затруднять себя, тем более что я стою на подушечке, а вы на паркете.

— Ради вас хоть на горохе, хоть на гвоздях.

— Отцы святые не отучили угодничать?

— Коленки приучил, там только и делов, что поклоны бить... Дайте, Ваше Величество, одного. — Он забрал щенка, обмакнул мизинец в молоко и капнул на мордочку, щенок жадно слизнул его.

— О, как просто, оказывается. Где научились?

— Батюшка был большой охотник до псов потешных, я вырос, почитай, среди собак.

— Могли бы и верности да прилежанию у них поучиться. Почто исчезли, не сказавшись и бросив службу? Я ведь и разжаловать могу.

— Я обезумел в несчастий своём, государыня, — не лукавя, ответил Потёмкин. — Был как в чаду... Пытался в службе Богу утешение найти.

— Нашли?

Потёмкин не ответил на вопрос прямо, сказал лишь:

— Как видите, я снова здесь... Не так, Ваше Величество, вы мордочку ему чуть подымите, вот, а теперь, — он взял руку Екатерины, охватив кисть своей ладонью и оставив лишь мизинец, лицо его при этом было сосредоточенно и нежно, — теперь обмакнём, теперь слегка, ласково по губкам проведите. — Они склонились над щенком голова к голове.

— Хватит, — отрывисто сказала Екатерина и сунула щенка в лукошко к матери. — Помогите встать... Я не затем позвала вас, чтоб щенят кормить. Как дальше, паренёк, мыслишь службу? Почему не в камер-юнкерском мундире?

— Не по летам мне, матушка, с фрейлинками в жмурки играть и шлейф вашего платья носить. Чаю, на другом деле сгожусь.

Екатерина удивлённо вскинула голову, сказала врастяжку:

— Вижу, возмужал мой паренёк... Монахов, мой друг, нам и без тебя хватает, но коли хочешь... — Она презрительно поджала губы.

— Нет, матушка, не в том свой жребий вижу: карьер военный влечёт меня. Я не смогу мозоли на коленках натирать и шишки на лбу ставить, когда Россия полузадушена петлёй, накинутой ещё татарами, когда Европа с презреньем смотрит на Восток. — Потёмкин заговорил, всё более возбуждаясь. — За Божье дело сражаться надо не сидючи во храме, а с шашкою и на коне. Доколе турки и поляки люд православный будут истязать? Мню, пришла пора вершить начатое Петром Великим, ввести святую Русь в её исконные пределы. — Потёмкин, спохватившись, поклонился Екатерине. — Простите, государыня, мне дерзость замыслов и речи, но я долго ждал мига откровения... Я даже рапорт приготовил об откомандировании в войска к Румянцеву.

Екатерина, откинувшись на спинку кресла, пристально всматривалась в Потёмкина, слушала, не перебивая, ей по нраву были и речь Григория, и его горячность. Но, дослушав, сказала:

— Складно говоришь и с чувством, прямо стихи слагаешь. А у меня не получается стихотворчество. И всё же, Григорий Александрович, может быть, по гражданской части пойдёшь? Мне под рукой хорошие головы нужны.

— Нет, государыня. Едва услышав про вероломство турок, я понял, что не смогу быть в стороне от брани. Да и здесь, в Петербурге, я неуживчив буду с людьми, близкими тебе... И не характер мой тому виною, а сердце. — Он низко склонил голову. — Прошусь на войну.

— Но чин поручика...

— Не важен чин, мне важно дело.

— Придворных в армии не любят. — Екатерина использовала ещё один довод.

— Любовь важна лишь в амурном деле, государыня.

— Ну, непокорный! — вскричала Екатерина. Потёмкин молчал. Она, подумав, с некоторой грустью сказала: — Жалую тебя, Григорий Александрович, камергером, что даст тебе право на генеральский чин, а выйти в генералы зависит от тебя самого. А что до замыслов твоих дерзновенных — они моим созвучны. Благословляю.

Екатерина перекрестила Григория и дала руку для поцелуя.

— Прошу ещё об одной милости: дозволь, матушка-императрица, письма присылать к тебе... чтоб по-французски укрепиться... и на ответ надеяться...

Она кивнула.

— Дозволяю, и чтоб вся правда писана была, а не так, как начальственным лицам угодно.

Долго смотрела Екатерина вслед Потёмкину, застыв в раздумье.

Командующий ехал принимать Первую — наступательную — армию. До этого ею командовал Голицын, но был он безынициативен и нерешителен, за что Военная коллегия сместила его, заменив генерал-аншефом Петром Александровичем Румянцевым, проявившим незаурядный военный талант в Прусской кампании.

Двигался он, как и положено, с головным и арьергардным дозорами, боевым охранением, штабом, многочисленной свитой. Генералом он был настоящим, таким, как обычно представляет народная молва полководца, — рослый, статный, могучего сложения, с лицом красивым и самоуверенным. Характер имел резкий и твёрдый. Недостатки его носили чисто армейское свойство: был выпить не дурак и ходок по женской части, ни в чём препятствий не признавал и преодолевал их лихо. Однажды полковой командир, например, приревновал к генералу свою жену, причём публично. Румянцев наказал его тоже публично — заставил под окнами квартиры ревнивца маршировать, проводя перестроения, целый батальон, солдаты которого были даже без нательного белья, проще говоря, голышом.

Под стать седоку был и конь — ноги, что твои столбы, могучая грудь и широкий, как печь, круп. Пётр Александрович любил помечтать в пути и потому всех сопровождающих держал в отдалении. Препятствий для него так же не существовало.

Головной дозор шёл саженей на десять впереди, адъютанты на таком же отдалении сзади, ещё далее пылили штаб-офицеры, затем отряд пикинёров, штаб в повозках, арьергардное прикрытие и обоз, хвост которого терялся за горизонтом. Новый командующий приближался к штабу фронта. Огромный военный лагерь просматривался с холма отчётливо и подробно. Расположенный полукольцом вокруг села, он дымил кострами, белел палаточными рядами, пестрел стягами и флажками.

На дальнем подступе к ядру армии расположились казачьи сотни. По обе стороны пыльного шляха, по которому ехал командующий, сахарными головами белели соломенные кровли буданов, вокруг них частоколом торчали воткнутые в землю пики, воинственно сверкая наконечниками. При въезде в это казачье селище передовой дозор был встречен заставой. Переговорив с драгунами, казачий вахмистр дал команду караульному, и тот подвысил полосатое бревно шлагбаума, конный караул отсалютовал генерал-аншефу шашками. Он вскинул руку к шляпе и огляделся: его персона не заинтересовала никого, казачки сидели вокруг костров, довершая утреннюю трапезу.

Вдали от дороги по левую руку в палисаде из возов с вздёрнутыми оглоблями снидало войско запорожское, точнее, небольшой — в пределах батальона — отряд его. Там видимого порядка было ещё меньше — пёстрая смесь камышовых шалашей, палаток, кибиток на телегах, крытых полотном или коврами, — войско или цыганский табор, поди пойми. Костры, гомон, песни, визгливый голос скрипки, удары бубна, присвист. На ответвлении дороги был отрыт окопчик, в котором находились двое запорожцев. Один, сдёрнув папаху, помахал командующему, словно знакомому с соседнего хутора, а второй так и остался дремать, подложив мохнатую шапку под голову.

Румянцев чуть придержал коня, вглядываясь и вслушиваясь в суету лагеря, покачал головой, сплюнул и пришпорил своего тяжеловоза. Жеребец, мощно набрасывая задом, вынес его на окраину деревни или, лучше сказать, села, хотя это не было ни деревней, ни селом в российском понимании сбитых в кучи или расставленных вдоль дороги домов. Тут избы не жались впритирку, а раскинулись вольно, в отдалении одна от другой, окружённые садами и виноградниками белые стены мазанок и высокие камышовые или соломенные кровли приветливо и празднично светились в радости наступающего дня.

Остановил Румянцева громкий хохот, доносившийся из зарослей вишняка, окружавших ближний дом. Басовитый голос требовал:

— А ну, добавь ещё, Леоныч!

— В момент, ваше превосходительство.

Послышался плеск воды и довольное пофыркивание, гогот. Румянцев подобрался к плетню и заглянул во двор. Под навесом, уткнув морды в копну свежей травы, кормились кони. Чуть подалее стояла порядком истрёпанная карета. На бревне, ближе к хате, аккуратно выложены сёдла, под стрехой развешаны палаши, у крыльца составлены в козлы ружья.