— Туалет солдатский должен быть таков, что встал — и готов, — смаковал Потёмкин. — Так и запишем в приказе.

— И чтоб мах широкий, шаг вольный, — твердил своё Суворов.

— Александр Васильевич, золотой ты мой! Придумал формулу, над коей голову ломал я! Встал — и готов. Явим лазутчикам европейским армию новую, в движении раскрепощённую, без муштры и шагистики. А часть полков оставим в прежних, прусских, мундирах. То-то умора будет!.. Матти, чтоб к завтрему рисунок формы, его сиятельством одобренный. Петров, готовь указ по армии. Ты, батюшка Александр Васильевич, не сочти за труд, погляди вместе с Петровым, чтобы всё учесть. Боюсь, Румянцев разозлится, что не он, а я начал реформу. Матушка же к нему благоволит... А, ладно, возьму ревнивца на себя, упрошу, улещу. Вот сюрпризы будут и посланнику прусскому, и императору австрийскому, — радостно потирал колени Потёмкин.

— И он будет? Помилуй Бог!

— И круль польский.

— Этих-то бивали, — махнул рукой Суворов.

Скрипят возы, кони тужатся, взбираясь на пригорок, песок скатывается тонкими струйками с ободьев колёс. Невелик обоз — шесть возов, нагруженных не так чтоб высоко, но плотно, всё укутано брезентом, увязано верёвками, болтаются бирки с сургучными печатями. Не спеша рысит рота конников, взяв в плотное кольцо фуры. Сзади, как водится, табунок коней — запасные, подменные.

Близ дорога в берёзовом колке затаилась толпа мужиков — лохматые, бородатые, обросшие. Одёжка — сплошная рвань, глаза злые, голодные. В руках самодельные пики, дубины, есть и ружьишко, ножи за поясами, чаще всего верёвочными.

— Эх, бы... — Мужичонка, присевший на корточках за кустом, сдвинул барашковую шапку на затылок, обнажив белый, не тронутый загаром лоб.

— Нишкни, дурень, — одёрнул его мужик, одетый в кафтан поприличнее, фуражку с лакированным козырьком, имеющий на вооружении палаш через плечо, пистолет. — Царский обоз, казну везут на юг князю Потёмкину...

— Вот бы и пошарапать, небось не один мильен, — вздохнул мужичонка и передвинул шапку с затылка на лоб.

— Он тебя шарапнет энтой штукой — видишь? — и пойдёшь подать платить Сатане, — усмехнулся вожак.

Вслед за табунком ещё отряд драгун, и с ними пушка.

Плыл над зеркальной водой с верховьев Днепра пласт тумана, молчаливый, тёплый, словно парное молоко, розовый, подсвеченный встающим солнцем, растекался он над бесшумными струями реки. На высокой горе, у подножия которой притаился скромный городок Канев, стояли две девочки в белых одеждах, ясные, будто свечечки, и пели нечто сладостное и задумчивое. А над прикрытым зеленью распадком горы, где спрятался город, поднимались ровными столбами дымы — готовили молодицы кто картошку на солоники, кто борщ и кашу впрок, на обед, а у кого ожидались ранние гости, там и яичница шкварчала и пузырилась, лопаясь и всё же сохраняя жёлтые глаза, обведённые белым кружевом.

Под тихим восточным берегом, поросшим травой и низким кустарником, ракитами, опустившими в воду седые волосы, сидел на быстрине рыбак, перебирая сеть. Борта лодки-плоскодонки слились с поверхностью реки, и кажется, что он устроился прямо на твёрдом зеркале вод. На другом берегу, покрытом ковром разнотравья, пустил хлопец коров по косогору, а сам сел повыше, под тёплые лучи солнышка, что-то подлаживая в берестяной дуде — узкой и длинной, едва ли не в рост пастуха. Сдвинул папаху набок, прислушался. Кричит рыбаку:

— Иване, а Иване...

— Га?

— Чуешь?

— Писню дивок?

— Та ни...

— Ащо?

— Плывуть... царица Екатерица.

— Откуль?

— Та с Киеву. Тикай с дороги, бо галеры там и човны, мабыть сто... И вси на быстрине. Сомнуть. Ну, чуешь?

Далёким громом пророкотал залп пушек, ещё, ещё... Иван наклоняет ухо к воде:

— Чую.

— Що?

— Музыки грають. — И торопливо выбирает сеть.

Наплывает волна тумана, Иван больше ничего не видит, кроме розовой, сияющей пелены, да близкие тёмные стволы дерев будто вырастают, увеличиваются в размерах и безмолвно проплывают над головой. Музыка звучит всё громче.

А пастух поднимается в рост и видит над пеленой тумана, прижимающегося к воде — он истончается, согретый солнцем, — цепь мачт, украшенных флагами, их становится всё больше, они скучиваются, всё громче звучит музыка. Тогда и пастух вздымает к небу свою дуду и выдувает длинный и звучный напев, грустный и призывный, каким собирает он каждое утро стадо. Красули и бурёнки недоумённо поднимают головы и, решив, что пора на водопой, сходят к воде.

Гулкий удар пушек, ещё, ещё... На холмах над Каневом встают конники.

Царица Екатерина прибыла.

Галера в тумане кажется призраком. Серебряная морось, просвеченная солнцем, слепит, окантовывает сверкающей каймой такелаж, узоры палубных надстроек, оседает влагой на палубе. Суда, невысокие и широкие, напоминают скорее паром или плот, но не корабль, ибо создавались лишь для сплава царского путешествия вниз по Днепру. Главное внимание было уделено не судоходным качествам, а комфорту. Служебные и гостевые помещения напоминают дома; гребни кровель, карнизы, равно как и палубное ограждение, отделаны резьбой. Внутреннее убранство салонов, спален и кают соответствует царскому уровню — шелка, бархат, позолота, изящная мебель, резьба, завитушки.

На носу, поёживаясь от сырости, стараются музыканты, управляемые капельмейстером. Вернее сказать, это гудочники, каждый из них, подчиняясь ритму, велению мелодии и указующему персту дирижёра, тянет свою ноту, а в целом звучит довольно благозвучное и слаженное произведение. Кормчий, находящийся на крыше палубной надстройки, движениями огромного водила правит судно по стремнине. По бортам — матросы с вёслами, чтобы предусмотреть всякие неожиданности, которые не исключены на воде.

С обоих бортов галеры — охрана на тяжёлых «дубах», украшенных зеленью, цветами и лентами. В нужных случаях «дубы» уходили вперёд и буксировали малоподвижные галеры. Всего основных судов было семь — для императрицы, для Потёмкина, остальные — для почётных гостей и знати. Меж галерами сновали «чайки», челны.

Скорее чутьём, чем зрением, кормчий угадал место причаливания и притёр судно к деревянному брусу пристани.

— Гей, хлопцы, заводи концы за кнехты, не зевай! — Топот ног, крики, покряхтывания.

Кормовые, кормовые, а то развернёт!

В салоне Екатерины оканчивали завтрак. За столом кроме неё сидели Потёмкин, Сегюр — французский посланник, Фитц-Герберт — английский посол, Кобенцль — германский, Мамонов.

— Я предлагаю, господа, для прогулки обозреть щедрость сих мест, увидеть благорасположение народа, — предложил Потёмкин.

— Что ваша светлость полагает увидеть в таком тумане? Любая лачуга покажется дворцом, — съязвил Фитц-Герберт, указав за окно.

— Мой дорогой английский друг, — возразил граф Сегюр, украсив неизменной насмешливой миной тонкое лицо, — я бывал в туманном Альбионе, увы, там нищета видна не хуже, чем на солнечной площади Константинополя.

— Туман, скрывая мелочи, выявляет главное, — как обычно невпопад изрёк Кобенцль.

— А я так думаю, что если господин Потёмкин повелит, то и солнце будет. — Екатерина встала, поднялись и другие.

— Обещаю и солнце, и лачуги, и мелочи. Прошу на берег.

Гудошники подняли неистовый гомон.

На причале сияло солнце, что дало повод к весёлым аплодисментам. Возле колясок выстроился взвод сияющих кирасами рыцарей.

— А это зачем? — Екатерина указала на кавалеристов.

— Для охранения, Ваше Величество, — отсалютовал офицер.

— Российской императрице на своей земле бояться некого, — ответила она громко и отчётливо.

Кирасиры развернулись в ленточку вдоль дороги, а Екатерина обернулась к группе празднично одетых горожан, которые стояли близ триумфальной арки. Вперёд выступили сивоусый старец и две молодки с хлебом-солью. Старик низко поклонился.