Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Елизавета — было ей в описываемую пору 35 лет, — цветущая, пышнотелая, но на удивление статная красавица, вышла из покоев в сопровождении свиты и, милостиво кивая на обе стороны, прошла сквозь строй придворных. Ей кланялись, её взгляда искали.

Увидев невесту, доставленную наконец в Москву, царица остановилась. Шедший рядом с ней фаворит и тайно венчанный муж Алексей Григорьевич Разумовский, склонив тучное тело, спросил вполголоса:

— Что, Лизонька?..

Решительно протянув ему знаки власти — скипетр и державу, императрица приказала:

— Передай, чтоб на место поклали. Приём на сегодня окончен. — После чего бесцеремонно и придирчиво с ног до головы осмотрела немецкую принцессу.

Тоненькая и хрупкая, совершенно потерявшаяся в складках и бантах платья, та стояла ни жива ни мертва, видя только возвышающуюся над ней мощную и ослепительную русскую красавицу, — книксены получались как бы сами собой. Зато уж матушка её ни капельки не робела — моталась в поклонах направо и налево, одаряла всех высокомерной улыбкой, стремясь обратить на себя внимание, — короче, вела себя так, будто вся эта пышная церемония была затеяна ради неё, а не дочери, этой нескладёхи и замухрышки.

Когда приблизилась императрица, герцогиня попыталась первой приложиться к её руке, но Елизавета, глядя сквозь неё — а это она умела делать великолепно, — протянула ладони к юной принцессе и вовсе не по этикету расцеловала в обе щеки, прижав к себе шатнувшееся навстречу худенькое девичье тело. Привыкшая к тому, что царицыны слова всегда к месту и непререкаемы, заговорила властно, обращаясь только к невесте:

— Здравствуй, здравствуй, милая. Эк, худющая-то какая, неужто братец Фридрих на сухарях и воде тебя вскармливал, готовя к свадьбе? Считай, месяц в России, а всё не отъешься. Здоровье-то поправилось? Говорят, жар был?.. Да ничего, русский воздух здоровый, почаще на воле бывай, всю хворь повыморозит... — И вдруг спросила, сощурившись: — Не обижают тебя?..

— Йа, йа, данке шён, данке шён...

Принцесса ни слова не поняла из того, что говорила ей императрица, и совершенно не представляла, как себя держать. Она непрестанно кланялась, беспомощно озиралась, стесняясь этой беспомощности, но видела вокруг только доброжелательные улыбки и ответные поклоны — вышколенный двор сразу сделал нужные выводы из царицыных поцелуев.

Елизавета положила полную руку на плечи Фике, успокоила, снисходительно улыбаясь:

— Да не дёргайся ты, будто пятки поджаривают! Знаю, не смыслишь по-нашему и не разумеешь слов моих, да знаю и ретивость твою в постижении русской речи, доносят, что и ночами долбишь слова... — Она ласково посмотрела на Фике. — Похвально, милая, значит, хочешь быть любезной нам и нашему народу, понимаешь, что не на день, а навек к нам приехала... А то ведь иные и на Руси урождённые языком предков брезгуют и по-российски ни в пень колоду...

— Йа, йа, — согласно закивала принцесса, — пень-колота...

Елизавета рассмеялась от души, а мамаша невесты решила, что самый момент и ей проявить себя. Оттерев дочку локтем, залебезила:

— О, йа, йа!.. Аллее ист гут, шене, шене гут...

Императрица смерила её ледяным взглядом.

— А ты, сударыня, гостья наша дорогая, вперёд особо не лезь, не тебя сватают, то и ножками не дрыгай... Э, погоди, погоди, а что это камешки в твоих ушах будто знакомые? Я, помнится, не тебе их посылала. Шустрая ты, мать, эка шустрая! Алексей Григорьевич, — обратилась она к Разумовскому, — непристойно матери невесты царской быть при ней вроде бы в приживалках. Найдите герцогине какой-нито замок, домишко поприличней, где б она могла сама себе хозяйкой быть, а нянек да мамок своих принцессе дадим! — Снова повернулась к Фике с лучезарной улыбкой: — Вытолкнул вас братец Фридрих, ровно нищих, ну да он известный скопидом — кость огложет и всё смотрит, выкинуть или на завтра оставить. Не горюй, — ласково дотронулась до подбородка принцессы. — Россия всех оденет, накормит и одарит... Как думаешь, пойдут к глазкам твоим эти камушки? — Она вытащила из своего уха серёжку изумрудную и вдела в невестино. — Ишь как личико заиграло! Бери и вторую... Да и грудку бы чем прикрыть, а то худовата, мослы наружу... — Сняв колье, Елизавета нацепила его на тоненькую шейку вконец оробевшей девочки. — Теперь лучше глядишься... — Снова недобрый взгляд в сторону герцогини. — Только ты уж, герцогинюшка, смотри, чтоб я на тебе дарёного не заметила, — вырву с ушами... А ты, Фике, ступай, учись жить своим домом, поправляйся. Придёт пора, смотрины тебе сделаем по всей форме и закону, праздник устроим. Дадим дыму, что чертям станет тошно! А? Дадим дыму?

Быстро сообразив, что её патриотическое рвение в изучении русского языка нравится, умница Фике лукаво улыбнулась и поддакнула:

— Йа, йа... Татим тыму... данке шён.

Елизавета вовсе растрогалась, обняла немочку, поцеловала:

— Люба ты мне... Молодец девка! Эй, кто-нибудь, покажите её высочеству покои! Те, что поближе к моим...

Принцесса, непрерывно кланяясь, попятилась. Герцогиня двинулась было следом, но её довольно решительно отрезала от дочери ливрейная стена.

А где-то в толпе качнулись друг к другу два парика — белый и золотистый:

— Ещё не помолвлены, а уже высочество... Не по закону, а?

— «По закону»... А величеством Лизка стала по закону?

— Тсс... Языка лишишься.

— Это верно, это у нас быстро. Вон Лопухина... болтнула — и язычка нет.

— Так ты ж не скажешь, как она: что красивее царицы.

— Шш...

И парики разошлись, растворились в тёмных углах...

7

Церковь, в которую ходили чижовские крестьяне, стоила на невысокой горушке над речкой Чижовкой. Была она незатейлива по строению, имела голубые маковки с золотыми крестами, беленькая, что невеста в день свадьбы. За ней поднимались купы кладбищенских деревьев, к главному ходу вела присыпанная песком и обсаженная цветами дорожка, по периметру ограды рос густой кустарник.

Гришка по извечной ребячьей привычке не через открытую калитку, а, цепляясь за штакетины, перелез забор, продрался сквозь кусты и, став возле паперти, прислушался.

Из-за приоткрытой двери доносилось пение. Над согласным хором вдруг взвился тоненький, удивительной чистоты голосок. И сразу из тьмы церковных сеней послышался раздражённый баритон Потёмкина-старшего:

— Нет-нет, не так, Анеля... Ты прислушайся: ля-я-я...

Гришка тенью скользнул внутрь и, пригнувшись, словно от этого его было не так видно в пустой церкви, прошёл в дальний от алтаря угол.

Рядом с небольшим иконостасом на возвышении, ограждённом фигурными перильцами, сгрудился небольшой хор — несколько женщин и девушек. Все прибраны по-праздничному — в расшитых орнаментом белых кофтах, полосатых, клетчатых или однотонных домотканых юбках с кокетливыми фартучками.

Солнечные лучи, падавшие тугим снопом из верхнего, купольного, окна на хор и прихватывающие часть тронутого кое-где позолотой орнамента, придавали этой мирной картине какой-то таинственный, недоступный человеческому пониманию, фантастический смысл. Даже отец, подивился Гришка, стоявший перед хором и управлявший пением, был непривычно умиротворён и красив. А он и в самом деле выглядел празднично: усы вразлёт, глаза сверкают, руки раскинуты, словно крылья. Свет, падающий со спины и сверху, одел его будто серебряным панцирем.

— Ещё раз. Начали!.. — Александр Васильевич взмахнул руками, и хор запел нечто сладостное и печальное.

Слов Гришка не понимал и не разбирал, он только, склонив к плечу голову с тугой шапкой кудрей и чуть прикрыв глаза, слушал музыку голосов.

— Анеля... — шёпотом позвал отец.

И над хором поднялся истинно ангельский голос, завлёкший Гришку в церковь. Он поднял веки и замер, поражённый видением: невысокая и тоненькая, как свечечка, девчонка в белом платье, выступив на полшага вперёд, сложив молитвенно ладони перед грудью и воздев к небу синие глаза, выводила затейливую сложную мелодию без слов. Может быть, показалось Гришке, что на глазах Анели блеснули слёзы? Уложенные венчиком белые, как лён, косы серебрились в солнечных лучах, создавая сияние вокруг её головы. Взгляд Грица вдруг перекинулся на икону Божьей Матери, вставленную в центр иконостаса, затем опять на лицо Анели — они были схожи! Выше Богоматери в золочёном окладе помещался суровый лик Бога Отца, поднявшего персты для благословения, но Гришке показалось, что Господь грозит: нишкни, мол, — и он испуганно сжался.

6
{"b":"648145","o":1}