— Нет, нет... — Екатерина осмотрелась — больше в комнате никого не было. Потолок, стены, большое зеркало в оправе — всё поплыло. Накатила боль, и Екатерина закричала, уже не сдерживаясь.

Акушерка, приподняв её, сказала:

— А теперь, девочка, идём на пол, кажется, началось... Боже, какая грязь, какая пыль. Сюда, сюда, на простынь... Пусть будет мотылёк...

Екатерина, закрыв глаза, вертела головой и стонала.

За дверью кто-то спросил:

— На сколько персон накрывать?

Ему раздражённо ответили:

— На сколько, на сколько, чай, как всегда. Спрашиваешь, дурак, мать твою...

— Завсегда так, — отозвался плаксивый голос. — «Мать твою» да «мать твою», а мне потом по морде...

— Утихни, а то счас...

Коловращение стен и потолка остановилось, всё стало меркнуть. Вот оно!..

— А-а-а!..

Акушерка держала за ножки ребёнка и шлёпала его по попке. Малыш довольно громко пискнул. Дершарт просияла:

— Мальтшик, крикун, слава Богу... Пойду порадую. — Окинув младенца пелёнкой, она выбежала из комнаты, забыв притворить дверь.

Порыв ветра, влетев, поднял пыль, растрепал оконные шторы, подхватил угол простыни, на которой лежала роженица, и прикрыл наготу, затем, хлопнув створкой, улетел дальше, вторя свистом пению флейты.

— Спасибо, — прошептала Екатерина и, обессиленная, повернувшись на бок, уснула.

Флейта насвистывала бодрый марш.

— Виват наследник! — провозгласила Елизавета.

— Виват! — отозвались придворные.

Оркестр грянул туш, после троекратного музыкального залпа перешли на государственный гимн. «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс...» — Виват наследник! — Елизавета сделала знак платочком Шувалову, не тому, фавориту, а его старшему брату, вице-канцлеру Петру Ивановичу, тот, в свою очередь, подал знак кому-то ещё, подняв перчатку, и ударил пушечный залп, через паузу ещё и ещё. Издали донёсся троекратный ор войск — «Ура! Ура! Ура!..»

Капельмейстер взмахнул палочкой, и пошла лихая мазурка.

Елизавета хоть была и грузна, но грацию и стать по-прежнему сохраняла. Красавец Ванечка Шувалов вился вокруг неё, вытворяя немыслимое. За ними, всяк на свой манер, танцевали придворные.

Пётр водил вокруг себя Воронцову Лизку, состоявшую из одних округлостей, которые не в силах были скрыть ни ленты, ни фижмы, ни шарф.

И снова залп, залп, залп, взрывы «ура!».

Екатерина открыла глаза и вздрогнула от близкой пальбы. День догорал, и тяжёлая синь за окном колебалась сполохами. Ей было холодно, она попыталась подняться, но не смогла, лишь потянула на себя простыню.

— Пить… — Прислушалась, но никто не откликнулся. — Есть кто-нибудь?.. — Молчание. В комнату долетели звуки музыки. — Контрданс, — прошептала Екатерина и обессиленно откинулась на матрац.

— Ввечеру быть машкераду! — возвестила распаренная от танцев Елизавета. — Виват наследник!

— Виват! Виват! Виват!

На площади перед дворцом гулял народ вокруг бочек с водкой и вертелов, на которых жарились туши. Били винные фонтаны, подсвеченные огнём. Звёздным дождём рассыпался фейерверк.

Екатерина с трудом вползала на кровать, мокрая сорочка липла к ногам. Опять позвала:

— Эй, кто-нибудь... Пить! Вассер! Воды!..

Глухо. Оркестр играл падекатр.

Исходит весельем бал-маскарад. Мужчины в женских костюмах, женщины — в мужских. В центре снова Елизавета в гвардейском мундире.

— Виват наследник!

Екатерина уже почти одолела высоту кровати — с которой попытки? За дверями послышался топот, она не хотела, чтобы её узрели беспомощной и неприбранной и неимоверным усилием взбросила себя на матрац, кое-как прикрывшись одеялом. Вошла Шувалова, окинув взглядом комнату, недовольно сказала:

— Что же вы, милочка, столь неопрятны. — Сгребла окровавленные простыни, запихнула под кровать. — Сюда войти могут... её величество... придворные.

— Пить, — прохрипела Екатерина.

— Потерпите, не до того. Не будем же императрицу в сиделку превращать, чтоб поила вас да обиходила...

Елизавета, красная, распаренная от танцев, хмельная, шатнувшись, стала в дверях, потянула носом:

— Чтой-то у тебя тут дух тяжёлый, открыла бы окно... Впрочем, сударушка, поздравляю тебя. Виват наследник!

За её спиной раздалось: «Виват!»

— Жалую тебя ста тысячами, — возгласила императрица. — Вручи билет, — пропустила она камер-лакея с серебряным подносом в руках.

Тот подошёл, церемонно поклонился, вручил билет. Екатерина сунула драгоценную бумажку под подушку, ответила императрице:

— Спасибо, Ваше Величество, — и перевела взгляд на лакея: — Пить...

— Не могу знать, — отступил он назад.

Откуда-то вывернулся Пётр в женском платье и тоже изрядно выпивший. Качнувшись, он наклонился к жене, пытаясь найти щёку, но промахнулся и чмокнул подушку. Сказал, пьяно осклабясь:

— Поздравляю вас с вашим сыном...

Лизка во фраке и сорочке с кружевным жабо подхватила его за локоть и увлекла прочь.

— Молодец, девка. — Елизавета пьяно качнулась. — Извини, не зашла сразу... Празднуем рождение... сутки никак?.. А?.. Более?.. И ещё дадим дыма! Уж так дадим!..

— Пить...

— Извини, мы пошли...

Пьяный маскарад удалился.

Екатерина осталась одна. За окном пылал фейерверк, пели рожки и дудки. И может быть, пригрезились ей в этот миг валдайская ночь, метель, одиночество, тоскливый вой собаки. Налетело и ушло...

Скрипнул паркет, и в отсветах салюта она увидела Василия Шкурина. Он подошёл, как всегда, неслышно, склонился над постелью.

— Поздравляю тебя, сударушка, лебёдушка ты наша... Дай Бог здоровья тебе и сыночку твоему. — Перекрестил. — Сюда не велено ходить, не беспокойте, мол. А я тайком... Может, кваску тебе холодненького, я захватил... И поесть чего?

— Васенька, милый, один ты... Одному тебе нужна... Пить, пить! — Схватив кубок и выпив без остатка, попросила: — Ещё... — Мешала слёзы с квасом.

— А может, сударушка, в опочивальню тебя доставлю, а? Потихоньку, шаг за шагом?..

Екатерина осторожно спустила ноги с кровати. Посидела, смежив веки, — стены комнаты покруживались. Попробовала встать, шатнулась, но Шкурин подхватил, обняв за талию, руку великой княгини завёл себе за шею.

— Ну, шаг за шагом...

— Теперь, Васенька, пойдём... теперь уж мы пойдём... дадим дыму! — Но задора хватило на секунду. В глазах печаль. — Сыночка бы хоть одним глазком...

— Никак нельзя, через сорок дён, ваше высочество... Политес!..

Тысячи глаз, вдохновенные лица, сверкание иконных окладов и риз, трепетное мерцание свечей — всё в эту пасхальную ночь было окутано голубым туманом ладана. Григорий возносил свой голос над хором к куполу собора страстно и самозабвенно, то озаряя душу радостью, то падая в глубины печали. Он ловил восторженные взгляды людей и ещё более воспламенялся. Регент плавными движениями руки ладил согласное звучание хора, но, казалось, внимал только Григорию. Устремив на него взгляд и привстав на цыпочки, тонколицый, с гибкой фигурой, он вздымал и опускал мелодию, вслушивался в неё и что-то беззвучно шептал, а Григорию чудилось: «Пианиссимо, пианис-с-симо... пи-а-нис-си-мо-о...»

Последний, тончайший звук повис в тишине, ему отозвались рыдания, тысячеустые всхлипывания, вздохи.

Регент резко поднял руки, взмахнул ими, словно птица, расправляющая крылья, и хор радостно возгласил:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...

Под сводами храма раздался зычный глас правящего службу митрополита Крутицкого и Можайского:

— А ещё помолимся за здравие воинства российского, ведущего битву с врагами веры и земли нашей, с воителями лютеранскими в поганой Неметчине. Спаси, Господи, души рабов твоих, убиенных ради веры святой и возвеличения славы Отечества... Помилуй их, Господи, — как-то по-особому мягко и душевно попросил митрополит и, выждав мгновение, произнёс грозно и требовательно: — Помилуй!