Екатерину била дрожь.

Пётр взмахнул платком — снова бабахнула пушчонка, снова засвистела флейта, ей подпели трубачи, ударил барабан. Гвардейцы, что напротив вышки, тоже подтянулись. Офицер голштинцев вскинул шпагу, и его войско двинулось к вышке церемониальным маршем — прямая нога с оттянутым носком вскидывается на уровень пояса, палки, то бишь ружья, в вертикальном положении перед грудью. Как можно идти в таком положении? А они шли, повернув головы направо, равняясь на трибуну, шли стремительно, будто летели, держа спины вертикально, чётко припечатывая ступни ног к мёрзлой тверди, сцепившей в монолит гравий. Дойдя до трибуны, остановились, совершили разом поворот, замерли.

— Внимание на флаг... ахтунг! — Пётр шагнул к флагштоку, собственноручно потянул бечёвку, поднимая российский флаг.

Офицеры на трибуне подняли шпаги в знак уважения и почтения. Гвардейцы взяли ружья на караул. Барабанщики ударили дробь, подала голос пушка.

Пётр отдал новую команду:

— Внимание на флаг... ахтунг! — и потянул бечёвку прусского флага.

Загрохотали барабаны, выстрелила пушка, офицеры салютовали шпагами. Но... но гвардейцы совершили чёткий поворот кругом и стали спиной к вышке и флагу.

Пётр растерянно замер, но лишь на миг: порядок есть порядок, и то, что начато, должно быть завершено. И в третий раз прозвучала команда:

— ...Ахтунг!

Пушка, барабан, шпаги, и третий флаг полез к небу — штандарт княжества Шлезвиг-Голштинии.

Пётр с подобающей важностью дождался, когда голштинцы опять совершили марш туда-сюда.

Екатерина смотрела на мельтешащие перед глазами деревянные фигурки солдат. Туда проследовали, обратно... Стук, стук, стук... Живые или игрушечные? Туда-сюда... Она пошатнулась. Не сводивший с Екатерины глаз камер-юнкер Сергей Салтыков поддержал за локоть:

— Вам плохо, ваше высочество?

Она кивнула, с трудом вырываясь из пелены тумана, застилавшего глаза. Мимо, толкнув Екатерину так, что она чуть не упала, пробежал, что-то крича, Пётр. Салтыков подхватил с трудом владевшую собой княгиню и повёл прочь, следом устремилась Чоглокова. Навстречу от дворца спешил Шкурин, но Екатерина видела всё словно в тумане, пелена по-прежнему затягивала глаза.

Пётр подскочил к Пассеку.

— Господин Пассек! Вы... вы... — Он не находил слов, ошалев от гнева.

— Гвардия присягала её императорскому величеству Елизавете Первой и российскому флагу, иным штандартам не кланяюсь.

— Ты есть мерзавец! В Сибирь!.. Я... я тебя... — тщедушный Пётр дал великану Пассеку пощёчину.

— Ты... мне... козявка! — Пассек, не обладавший тонкостью чувств и не умевший владеть ими, взревел, как разъярённый бугай: — Защищайся! — И выхватил шпагу.

Неизвестно, чем бы кончилась схватка, но Чоглоков повис на шее поручика:

— Одумайтесь! Голову в петлю...

— Смертная казнь отменена! — орал обезумевший гвардеец. — А на каторгу я плевал! Но оскорбление...

— Вон отсюда! Убирайтесь со своим караулом! — Пётр, размахивая шпагой, пытался прорваться через окруживших его голштинцев. — Меня мои солдаты охраняют...

— Не вами поставлен! — отругивался Пассек, влекомый Чоглоковым к гвардейскому караулу.

Из тумана выплыло настороженное и сочувствующее лицо Салтыкова, оно показалось Екатерине сказочно красивым. Да он и в самом деле был привлекателен: голубоглазый, улыбчивый, статный двадцатипятилетний мужчина. Может быть, нос был чуточку коротковат и вздёрнут, но русские курносые лица имеют свою прелесть. Екатерина беспомощно и виновато улыбнулась, а когда Салтыков со вздохом облегчения также обнажил в улыбке сверкающий белизной ряд зубов, глаза Екатерины вспыхнули восхищением...

Это был решающий миг, тот самый, который потом, увы, неоднократно повторялся в жизни влюбчивой Екатерины, когда желание близости и любовной ласки заставляло её идти на безумства. Тогда она ещё не понимала, что свершилось в ней, но не спешила покинуть объятия Салтыкова, поддерживавшего её бережно и деликатно...

— Спасибо, граф, коли б не вы... И как вы поняли, что мне становится дурно?

— Мой взор всегда прикован к вам, ваше высочество, и сердце тоже. — На языке света это было уже почти признанием в любви.

— Вы слишком смелы, граф. — Екатерина опустила глаза и мягко высвободилась из рук своего спасителя. Но упрёк был скорее ласков, чем сердит.

— Смелость — достоинство мужчины. — Салтыков дал понять, что отступать не намерен.

Екатерина вновь пошатнулась, на сей раз её подхватил Шкурин, а мадам Чоглокова оттеснила распалившегося ухажёра в сторону, выговорив:

— Отступи, граф. Ишь уцепился... Гляди, как бы руки не отсохли, не по тебе ноша.

Салтыков отвечать не стал, лишь снисходительно-насмешливо глянул на гофмейстерину.

С плаца донёсся грохот барабана, свист флейты. И шагали голштинцы туда-сюда, туда-сюда.

Пётр стоял на вышке как изваяние. У ног его топтались мерзнущие придворные.

Её императорское величество пребывала в любимой позе, лёжа на кровати и глядя в потолок. Возле пристроились дамы. Две держали кошечек, одну из которых Елизавета ласкала ленивым движением руки. Ещё две, примостившись подалее, гладили императрицыны ноги — страсть как любила. Наготове была и чтица с книгой в руках. У изголовья примостилась, вся в чёрном, не то сказительница, не то ворожея, она, округлив глаза и вся напрягшись, говорила жутковатым полушёпотом:

— И сказал тот солдат: знаю я заговор от причинной болезни. Осени себя крестом трижды и повторяй за мной: благослови, Спас Пречистая Богородица, Егитирия Казанская, един Бог Иисус Христос, Николай Чудотворец, благослови раба, научи меня, Господи, на добрые дела. Лежит дорога, через ту дорогу лежит колода, по той колоде идёт сам сатана...

Елизавета напряглась, вслушиваясь.

— Несёт кулёк песку да ушат воды, — голос шептуньи становился всё более таинственным, — песком ружьё заряжает, водой песок замывает...

— Хватит, хватит, — остановила Елизавета, — страшно больно. Ты б сказочку каку веселеньку...

В спальню ворвался разгневанный Пётр и бухнулся на колени перед императрицыным ложем, поцеловал тётушкину ручку, заголосил:

— Ваше Императорское Величество, ищу защиты и спасения, ради того осмелился ворваться без доклада. Дело не терпит отлагательства... Чрезвычайно... опасно...

Придворных дам будто вихрем выдуло из спальни — вышколены были.

— Ой, никак пожар? — насмешливо пропела Елизавета.

— Хуже, тётушка, хуже: бунт! — выкрикнув страшное слово, Пётр округлил глаза и впился глазами в императрицу, ожидая реакции.

— Слава Богу, хоть бунт, а то скучища такая... — Елизавета зевнула. — Убили кого? Пожгли? Или орали только?

Пётр уловил, что его встревоженность не принимают всерьёз, и оттого волновался ещё больше, стал кидать слова, задыхаясь и давясь собственным голосом:

— Да, тётушка!.. Имею доложить... Непослушание... Оскорбили...

Елизавета, неожиданно для обычной лености и вальяжности, рывком поднялась с подушек, гневно крикнула:

— Великий князь, встаньте с колен! Непристойно это! А что до бунта — правильно сделал караульный офицер, не след гвардии моей салютовать потешным флагам, пусть хоть иноземным.

— Меня оскорбили!

— Свою честь обороняйте сам, а гвардией помыкать не позволю, она защита императорской короны, а ты, Петруша, наследник... только наследник — запомни это своей дурацкой башкой! И уйми своих голштинцев, лазят везде, гадят, ровно свиньи, где хотят, галдят ночами. Позволила живые игрушки, так же и отобрать могу... Неладно хозяйствуешь. Да и с женой не понять что. Говорят, вчера на потешном параде сомлела?

— Так, тётушка, головокружение.

— А я думала, может, внук о себе знать даёт.

— Нет, тётушка. — Пётр опустил глаза.

— Или нелюба?

— Почему же, — неопределённо ответил племянник, — наоборот, тётушка.