— Гвардионы гуляют, — завистливо произнёс малый в поддёвке и с узлом в руках. — Небось к Дрезденше пить да картежить. Вот жизня!

Мирович разжал ладонь, в которой светился золотой, подаренный Маврой, и решительно направился в ту сторону, куда умчались сани.

Лицо Мировича было напряжённое. Он не смотрел в карты, а уставился в глаза Гришки Орлова, а тот, как всегда, был весел, беспечен. Но Мирович что-то уловил в его взгляде и сказал:

— Мне хватит.

Орлов озадаченно крутнул головой и бросил карты на стол, тут же смел их и взял новую колоду, выбросил на стол два золотых.

— Твоя взяла. Мечем?

Мирович молча кивнул. Орлов, сдав по одной карте, кинул вторую партнёру. Мирович, едва глянув, сказал:

— Себе... ещё...

— Завтра. Мне хватит, — ответил Орлов.

— Нет, мало. — Мирович открыл свои карты.

— Ты заговорённый, что ли?

Собравшиеся вокруг стола зеваки, сочувствующие, игроки и проигравшиеся, возбуждённо загалдели.

— Иду ва-банк, — тихо, но категорично сказал Мирович.

— А ежели... чем расплатишься?

Мирович снял с шеи нательный крест, бросил его к кучке монет и драгоценных каменьев.

— Отдамся навеки в руки твои.

— В крепость, значит, в неволю? Такого не игрывали. — Орлов изумлённо вытаращился: сдурел, что ли, этот армейский подпоручик?

Мирович упрямо молчал, не отводя глаз.

Над столом была гробовая тишина. По щеке Мировича сбегала струйка пота, но глаза были безмятежны.

— Давай!

Карта...

— Ещё!

Карта...

— Ещё... Тшш... Снизу!

Карта...

Мирович собрал карты в горсть и сказал:

— Себе.

Орлов, торопясь, выбросил одну, вторую карту и с силой швырнул колоду о пол. Мирович собрал выигрыш, сунул в карман и крикнул:

— Шампанского!

В простенке меж окнами сидели за шахматной доской Потёмкин и Тимоха. Услышав взрыв восторга у карточного стола, Потёмкин сказал:

— А не просадит Гришка всю казну артиллерийскую?

— Пожалуй. С той самой поры, как стал он казначеем в цалмейстерском ведомстве, деньги только и возят из подвалов.

— Зато и гвардия ожила. Два года жалованья не платили, а тут сразу всё, и с наградными. Завтра Леоныча пришлю, пусть ещё подкинет. Фураж вздорожал, да и Пасха не за горами.

Орлов и Мирович, присев на диванчик, тянули шампанское. Перед ними стоял лакей, держа поднос — в основном уже пустая посуда. Мирович поднялся и небрежным жестом стряхнул лакею пару золотых. Был он хмелен. Сделав ручкой Орлову, пробормотал:

— Главное, поймать момент, случай не упустить. Запомни: тот не мужчина, кто раскисает. Главное, не упустить случай...

Орлов засмеялся, глядя вслед Мировичу.

— Воробей — с двух капель хмелеет. Удачлив, стервец, а дурак дураком. Я думал его в наше кумпанство к екатериновцам, да больно языком метёт. Учит меня жить, ты, говорит, случай лови... — Орлов рассмеялся. — Поедем, может? Меня у Зимнего ссодишь, заждалась небось моя телушечка.

— Я остаюсь.

Потёмкин проводил Орлова тяжёлым взглядом. И во взгляде этом, и во всклокоченных чёрных кудрях, и в жёстком разрезе рта, да и во всей нахохлившейся фигуре смолянина было нечто жутковатое.

Мирович перехватил Пчелкину возле крыльца чурмантеевского дома.

— Я подожду, пока придёте из церкви. Нам непременно надобно поговорить.

— Не ждите, Василий Яковлевич, и не приходите более.

— Именем любви нашей прежней заклинаю.

Пчелкина беспомощно и печально улыбнулась:

— Это жестоко, Василий Иванович, бесчеловечно, если хотите.

— Но что произошло? Мы ведь дали слово друг другу.

— Хотите правду? — Пчелкина усмехнулась. — Из вашей нужды и моей бедности богатства не сложишь.

— Я буду служить верой и правдой!

Полина язвительно и холодно отрезала:

— Кто это правдой богатства достиг?

— Я готов на всё. Должен же быть выход.

— Когда найдёте его, тогда и являйтесь.

— Поликсена Ивановна, вы ли это, моя милая и нежная?.. Вы что-то скрываете от меня. Ну, наконец, не навек же вы решили заточить себя в этой тюрьме? Я попрошу князя Чурмантеева...

— Это бесполезно и не от него зависит. Я не могу покинуть этих стен, пока не свершится воля Божья.

— Полина, Полинька... Откройте правду! Я видел Мавру Григорьевну, она считает, что...

Поликсена приложила палец к его губам: — Ни слова об этом, ни слова... Это... это же казнь смертная. — Заторопилась, засуетилась. — Девочки, скорее ко мне, скорее идёмте в церковь.

Мимо, прихрамывая, бежал сам хозяин князь Чурмантеев, на ходу оправляя мундир.

— Сойдите куда-нибудь... Быстро! Гости важные! Нельзя тут!

Мирович соступил с дорожки, но дальше пройти не успел: в воротах показались высшие чины, и он обязан был приветствовать их, замерев. Их было много: генерал-адъютант императора, рыжий, в веснушках, барон Унгерн; полицмейстер Петербурга генерал Корф; Длинный Георг, как прозвали его в войсках, главнокомандующий, дядя императора; всё более полнеющий обер-шталмейстер Лев Нарышкин; невзрачный на вид, сутуловатый Дмитрий Васильевич Волков, тайный советник его императорского величества, делившийся, впрочем, тайнами и с супругой императора. Самый невзрачный и неприметный из всех был его величество — вертлявый, весёленький и суетливый. Остренький, покрасневший на мартовском ветру носик, бледные, сильно потраченные оспой щёки, полный подбородок, полные, чуть вывернутые губы, круглые сероватые глазки...

За гостями первой руки следовало сопровождение, меж ними Потёмкин.

Припадая на больную ногу, Чурмантеев вился мелким бесом. Император обратил внимание на хромоту:

— Из героев этой дурацкой войны?

— Никак нет, Ваше Величество, намедни поскользнулся.

— Князь в Риге служил, — сообщил Корф, — наш человек, верный.

— Это карашо, а то знаем верность, особенно гвардейцев. А вон и Дмитрий Васильевич, советник мой тайный и верный, посмел в газете жену мою императрицей назвать. Невзначай, а, Дмитрий Васильевич? Как бы не так. — Пётр поднял руку, не дав Волкову сказать. — Думаешь, я про твои плутни с Катькой не знаю? При Елизавете в мою пользу служил, а при мне — в пользу Катьки. Разве не так?

— Ваше Величество... да я... да вам... ваш...

— Проткнуть бы тебя шпагой за шашни с бабой моей, да она, стерва, и без доносчиков всё знает. Только недолго ей осталось. О, а это что за чудное созданье? — Непредсказуемый в словах и поступках Пётр подошёл к Поликсене.

— Извините-с, гувернантка детей моих мадам Поликсена Пчелкина-с, рекомендована канцлером... Полинька, Ваше Величество...

— Весьма, весьма, так сказать, Полинька... — распускал павлиньи перья Пётр, будучи импотентом, он имел особую склонность к женскому полу. — А ты кто таков? — Пётр ткнул пальцем в Мировича.

— Жених-с Поликсены Ивановны, — мгновенно нашёлся князь. — Подпоручик...

— Мирович, Ваше Величество, полка князя Эссенского. — Мирович вытянулся так, что суставы затрещали.

— Верный человек?

— Так точно, верный-с, — подтвердил Чурмантеев.

— Почему здесь?

— В командировке был из штаба, теперь в отпуску по личной надобности, — рапортовал Мирович, как горохом сыпал.

— Вижу, вижу эту надобность, весьма, весьма-с... Невесту, помнится, встречал при дворе. Служили тётушке? — Поликсена сделала книксен — глубокий, уважительный. — Танцевали вместе, забавлялись... Весьма мила. При ком в штабе аташирован был? — Император вновь обратился к Мировичу.

— Адъютантом при генерале Панине Петре Ивановиче.

— Резвун твой генерал, аж в Берлин занесло, да такая резвость нам ни к чему. Перемирие, господа, подписано, поздравляю. — Все закланялись. — Отъезжая сюда, газеты о том возвестил. Довольно с доброго соседа вины взыскивать, виноваты мы перед королём Фридрихом. А тебя, молодец, за отличное выглядение даже вне фрунта отчисляю в столичный гарнизон. Курьером поедешь в Ригу с негоциями о мире. А воротишься — зови на свадебный пир, отцом посажёным. Весьма, весьма... — остановился возле Поликсены, потрепал её по щеке.