Запел рожок. Разумовский вскочил на коня.

— Полк, к присяге её императорскому величеству Екатерине Второй готовьсь! — Выждав время, пока станет тихо, слез с коня, встал на колени перед священником и сказал: — Клянёмся тебе в верности, императрица наша, и в том целуем крест.

Священник прошёл с крестом вдоль коленопреклонённого строя, осеняя крестом гвардейцев, окропляя их и давая каждому целовать крест.

Екатерина, пустив коня в галоп и воздев руку, поехала с Разумовским вдоль строя.

— Освободите волосы, — шепнул он.

Она лихо сдёрнула и отбросила треуголку, и по ветру заструился мощный поток тёмно-русых волос.

Так, с поднятой рукой и развевающимися волосами, она проследовала перед немногочисленным строем полка и повела измайловцев по городским улицам, где к ним примкнули другие полки, солдаты, оказавшиеся вне строя, и толпы люда, к Казанскому собору под благословение митрополита, потом на Дворцовую площадь, охваченную полукаре гвардейцев-конников, здесь она остановилась в центре, взялась за шпагу, пытаясь вытащить её, но, увы, шпага оказалась без темляка.

— Темляк, темляк, — шорохом прошло по строю.

Из переднего ряда конногвардейцев вылетел на вороном коне рослый, круглолицый вахмистр. Улыбаясь застенчиво и преданно глядя в глаза, он снял темляк с собственного палаша и, приподняв шляпу, подал его Екатерине.

— Вы, опять вы, студент?

— Опять и всегда, Ваше Величество. — Он поклонился.

Она в ответ сердечно улыбнулась. Потёмкин тронул своего вороного, намереваясь отъехать, но конь прошёл ровно столько, чтобы стать ухо в ухо рядом с белой кобылкой императрицы: он держал строй. Вахмистр дал шенкеля, конь вздыбился, совершил оборот и вновь занял строевую позицию.

— Строевой конь, Ваше Величество, — как бы извиняясь, сказал Потёмкин.

Но она ответила с весёлым смехом:

— Судьба... Благодарю вас, — и, салютуя шпагой, пустила свою кобылку, сопровождаемая Екатериной Дашковой, где-то присоединившейся к шествию.

Потёмкин с трудом удерживал вороного, рвущегося вслед.

Над площадью гремело:

— Виват Екатерина! Виват!

Зимний взяли без крови, но вооружённых людей в коридорах и залах толклось предостаточно. Одни куда-то спешили, другие, стоя посреди комнат или опершись о стены, переговаривались, третьим приспичило спать, и они умостились где придётся.

Радостная и возбуждённая сознанием, что творит историю, Екатерина Дашкова, которой, кстати сказать, только-только сравнялось девятнадцать, промчалась по коридору и, нимало не умерив пыла, влетела в императорский рабочий кабинет, крича и размахивая какой-то бумагой:

— Като, Като, что я нашла! — И вдруг остановилась, точно наткнувшись на невидимую преграду.

Прямо перед её носом лежала подошва ботфорта величиной, почитай, с пол-аршина, вторая ножища громоздилась рядом на подлокотнике дивана, обмотанная портянкой, увы, не первой свежести.

С сосредоточенным видом перелистывая бумаги, подшитые в папку с гербом, на диване возлежал Григорий Орлов.

Мельком глянув на остолбеневшую Дашкову, он добродушно улыбнулся:

— А, это ты, Катюша...

Дашкову покоробило и это бесцеремонное «Катюша», и то, что солдафон разлёгся на державном диване, и эта, пардон, портянка. Задохнувшись от возмущения, путаясь в словах, она вскипела:

— Да как ты... вы... посмели лежать тут... и читать державный документ, который есть секрет? Тайна государства, понимать? — Беда, если родной речи с детства не учили!

Орлов без тени смущения принял на себя ушат кипятка и ответил, передразнивая:

— Понимать, как не понимать. Я ведь это... ногу малость подвернуть, и потому лежать, костоправ ожидать. — Он рассмеялся, и в улыбке лицо его было наивно-простодушным. — Не серчай, я шутнул. А нога правда болит, лекаря жду... Вот, — широким жестом показал он на груду папок, сваленных на полу. — Катерина просила меж делом глянуть... Да понимаешь, чёрт, глазами-то вижу, а они слипаются — прошлую ночь не спал, а надо ещё в Раниенбаум мчаться за его величеством. Может, посмотришь заместо меня, а? Да ты не торчи столбом, садись. Катерина явится сей момент — вишь, кофе запросила на троих, тебя ждала. Като! Като! — позвал он, повернувшись к двери в кабинет.

Листок бумаги, который Екатерина Малая несла Екатерине Большой, выпал из Катенькиных рук и плавно опустился возле ног Орлова. Круто развернувшись на каблуках, Дашкова вышла из комнаты.

Екатерина оглядела себя в зеркало и осталась довольна: всё пристойно и просто — малиновое платье, сшитое в русском стиле, отороченное золотым шитьём, на шее алмазное ожерелье, подаренное Елизаветой, надо лбом сияет золотой обруч, изукрашенный каменьями и тонкой резьбой, — не корона, но похоже на неё. Волосы собраны сзади в тяжёлый узел и закреплены массивными шпильками, образующими подобие веера. Чёрный траурный наряд, который она не снимала почти полгода, вздет на манекен.

Екатерина подошла к окнам, на стёклах которых играли сполохи огня от многочисленных костров и иллюминации, снаружи доносились песни, музыка, пьяный ор — Петербург гулял. В честь низложения ненавистного Петра и восшествия новой царицы (хуже не будет!) кабаки отпускали вино и снедь бесплатно.

Екатерина, направляясь к двери в приёмную, ещё раз мельком глянула на себя в зеркало и улыбнулась, поймав сияющий взгляд.

В приёмной кроме кавалергардов, стоящих по обе стороны двери, коротали время за шахматами Разумовский и Панин. Чуть поодаль у десертного столика застыл лакей, держа наготове бутыль шампанского в серебряном ведёрке. При появлении Екатерины именитые шахматисты встали.

— Сидите, друзья, — улыбнулась она ласково, — ежели дозволите, я пристроюсь рядом. — Лакей бегом поднёс кресло, помог ей сесть. — Что Ораниенбаум? Молчит?

— Ждём вестей, дорогая Екатерина Алексеевна, — вздохнул Панин.

Екатерина, глянув на доску, поинтересовалась:

— Кто ж выигрывает, господа соперники?

— Партия только началась, — улыбнулся Разумовский. И добавил, многозначительно взглянув на неё: — Кто победит, покажет время.

— И стратегический расчёт, — мигом сориентировавшись, включился в словесную игру Панин.

Весело глядя на них, Екатерина парировала:

— Рассчитывай не рассчитывай, а короля всё едино ждёт мат — таковы правила игры.

— А королеву? — лукаво сощурился Панин.

— Гибель или триумф, — без тени улыбки ответила она.

— А это зависит от того, поддержат ли её пешки... — Разумовский посмотрел на доску и сделал ход.

— Скорее фигуры, — отозвался Панин, передвинув белую ладью. — Шах, господин гетман.

— Может, и ваша правда, — подозрительно легко согласился Разумовский, — только ведь не бывает так, чтобы фигура в королевы проходила, а с пешками такое случается. Вот я и двину пешечку.

Панин надолго замолк, пытаясь разгадать манёвр соперника, и, так и не увидев ничего опасного, съехидничал:

— Вам насчёт пути, которыми пешки к трону ходят, виднее, пан гетман. А мы отойдём...

В сумраке прозрачной ночи за окном плеснуло пламя, осветив лепные потолки зала, издалека донёсся восторженный рёв толпы.

— О, бачите, — кивнул на окно Разумовский, — то пешки гуляют, и не дай бог, кто станет на пути... Шах, ваше сиятельство!

Панин изумлённо уставился на доску.

— И... и... мат?.. — только и сумел проговорить он.

— Вот оно, к пешкам-то пренебрежение, — съехидничал на этот раз гетман.

Екатерина, до сих пор внимательно следившая за диалогом двух маэстро, расхохоталась и смешала фигуры.

— А не пора ли, господа шахматисты, отставить сей отвлечённый спор и обговорить державные дела?

— Спор наш, драгоценная вы наша, Екатерина Алексеевна, — заговорил Панин, — имеет характер весьма предметный, я бы даже сказал, державный. Милейший, — обратился он к лакею, — разлей вино и оставь нас. И вы, господа гвардейцы. — Когда лакей и кавалергарды вышли, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на Екатерину: взгляд его был тяжёл и строг, почти неприязнен. — Самая пора оглядеться — игра сделана, будем считать протори и барыши.