Покидая крепость, Пётр вдруг остановился возле самых ворот обернулся к Унгерну.

— Завтра же вызвать этого офицера.

— Мировича?

— Да, да, Мировича. И услать куда подальше, да пусть пробудет в отъезде подольше. Негоже, чтоб шатался по гостиным Петербурга и рассказывал о встрече с царём да где и как виделись... — Пётр снова сморщился. — Бедный принц, из ума нейдёт... — Потряс головой, посмотрел на сопровождающих: — Господа, а где же, сделав важный визит, мы выкурим нашу солдатскую трубочку?

— На почте всё готово, Ваше Императорское Величество. — Следуя за Петром, принц Георг подошёл к обледеневшим каменным ступеням. Нерешительно посмотрев вниз, поискал глазами вокруг себя. Ординарец — Потёмкин — мгновенно оказался рядом:

— Тут скользко, Ваше Величество, позвольте помочь.

Григорий подставил руку, принц опёрся на неё, но, ступая в своих негнущихся ботфортах, поскользнулся и, нелепо замахав руками, едва не упал. Выпрастываясь из объятий подхватившего его Потёмкина, со злостью влепил ему пощёчину.

— Ферфлюхте руссише швайн!

Потёмкин, сверкнув глазами и сжав зубы, молча, истуканом снёс экзекуцию.

А по камере, рыдая и смеясь одновременно бегал несчастный узник. На полу россыпью валялись сокровища.

В карете с изрядно выпившим Петром ехали Корф и Волков. Волков, откинувшись в угол, делал вид, что дремлет, а Корф поддерживал разговор — вино и ему развязало язык.

— А ведаете, Ваше Величество, что Шванвич, поколечивший Алехана Орлова, вновь появился в Петербурге?

Пётр фыркнул:

— Трус он и фанфарон, твой Шванвич, чего скрываться? Не под суд — я бы ему руку пожал, чтоб и Гришку калекой сделал... Подумаешь, харю подпортил. Гришку-жеребца вообще кое от чего надо бы избавить... — Он заржал. — Ну да всему свой час, и с Гришкой и с жёнушкой расправлюсь.

— Веду реестр её прегрешениям, Ваше Величество, — угодливо поддакнул Корф. — Всё, как есть, по ведомостям расписано, и отечественные таланты, и иноземные... Расписано и пронумеровано, предъявим в любой момент.

Император нехорошо оживился, наклонился, таинственно тараща глаза, к собутыльнику:

— У меня, барон, и проектец имеется... Свет ахнет! Даёшь слово молчать?

— Их швере... Айн ворт, айн манн! — поклялся Корф. — Слово мужчины, как говорят русские.

— В мае... — начал Пётр, — нет, в июне возьму я Иванушку из крепости в Петербург, обвенчаю с дочкой дяди моего принцессой Голштейнбекской и прокламирую как своего наследника!

Это ошеломило даже пьяного Корфа.

— А государыня, а ваш сын? — пролепетал он.

Лицо императора перекосило ненавистью.

— Майне либе фрау я постригу в монахини, как сделал мой великий дед со своей первой женой, — пусть кается да грехи отмаливает. А сына её приблудного в каземат заточу на место Иванушки...

У притворяющегося спящим Волкова дёрнулось лицо.

Корф испуганно зашептал:

— Чтоб с того не вышла гибель для государства и для вас самих, майн либер Питер... Вы ведь ещё коронацию не совершили.

— С этим успеется, — беспечно махнул рукой Пётр. — Сперва Лизхен под венец поставлю... — Он вдруг встревоженно посмотрел на барона: — Или трусишь сделать этот маленький мятеж? Будешь мне верен?

Вмиг протрезвевшего Корфа трясло, как в ознобе. Он пробормотал, тоскливо покосившись в окно:

— Герр Питер, мы, как говорят в России, одной верёвкой повязаны...

Слышавший всё до последнего слова Волков покрепче вжался в угол кареты.

Григорий Орлов, пробираясь в спальню Екатерины своим тайным ходом, чувствовал себя, так сказать, не в своей тарелке. Ибо, хотя он давно считал императрицу не то чтоб совсем уж женой, но как бы наречённой, стеснялся являться к ней после загула — уж больно не любила она пьяных.

Вот и в этот раз, прежде чем нырнуть к спящей Екатерине под одеяло, он потёр голые ступни одна о другую, угодливо хихикнул. Екатерина, не открывая глаз, сквозь сон буркнула:

— Опять винищем несёт...

— А ты всё спишь, машер... — Он пошарил рукой под одеялом, почувствовал, что она лежит обнажённая, приободрился: — Спи, спи, только смотри, как бы не проспать чего главного.

— Не мешай, — отвернулась от него Екатерина, — я правда спать хочу... Нынче работала допоздна.

Обняв её сзади и прижимаясь к ней всем своим могучим телом, Григорий продолжал:

— Я тебе, Като, такое скажу, что сон враз пропадёт. Таа-кое...

— Ну? — Она нехотя повернула голову.

— За картишками сидели нынче, — начал Орлов. — И понтировал со мной офицеришко один из худородных с Украины, Мирович, не слыхала такого? — Он завистливо хмыкнул: — Удачлив, шельма, обчистил меня, ободрал, как лозу на лапти...

— Всё равно ни копейки не дам, у самой нету, — враз потеряла интерес Екатерина.

— Я не про то... Посидели потом у Дрезденши за вином и шумнули почти весь его выигрыш...

— То есть твои деньги?

Гришка осуждающе посмотрел на Екатерину:

— Ну, ты всё о деньгах да о деньгах, я про другое... Проболтался он по пьяному делу, что повстречал нынче его императорское величество — не поверишь где — в Шлиссельбургской крепости. Посетил известную вам персону — принца Иванушку.

— Ну и что? — не пошевелившись, равнодушно отозвалась Екатерина.

— Как что? — Орлов вскочил на кровати, поправил съехавший набок колпак. — Ты понимаешь, что это значит?

— И даже знаю о цели визита. — Помолчав, подумав, она сообщила: — Намерен мой супруг оженить Иванушку на кузине своей Голштейнбекской, меня — в монастырь, Павлушу — за решётку...

Орлов аж рот приоткрыл, обдав её волной перегара.

— Отколь сведала?

Екатерина поморщилась, помахала перед своим лицом ручкой, безмятежно отозвалась:

— Дура была бы я, только на пьяных болтунов надеясь.

— Хитра ты, матка, — только и сказал Гришка, восхищённо покрутив головой. — Неуж в ближних императора твои люди есть?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — засмеялась она. — А ты мне молодой нужен. — Екатерина приподнялась на локте, отвела со лба его волосы, в глазах появилась нежность.

Его он, будто и не заметив ласки, горячо зашептал:

— А не пора ли нам, Като, своих да верных сватов в императорские покои запускать? — И почувствовал её нагое тело, прижавшееся к нему.

— Дела, Гришенька, надо днём обговаривать, а не ночью... — Её рука, шаловливо проведя по его крепкой груди, спустилась ниже.

Орлов посмотрел на неё: тонкие губы приоткрылись в улыбке, обнажив ровные, поблескивавшие в полумраке спальни зубы, из-под полуприкрытых век призывно светились казавшиеся сейчас совсем тёмными глаза. Она изогнулась кошкой, позвала:

— Иди-ка ты лучше ко мне, Гриша...

— И то верно, — пробормотал Орлов, прижав к себе гибкое тело.

Чёрная закрытая карета жутковатым призраком вылетела из ворот Шлиссельбургской крепости. Пара чёрных коней лихо промчалась мимо одинокого приблудного пса, дремавшего петербургской белой ночью возле дороги. Пёс поднял крупную голову, проводил сумрачным взглядом карету, больше напоминавшую ночное видение, чем реальный предмет, и, тяжко, по-собачьи вздохнув, снова свернулся калачиком.

В карете, вжавшись в угол сиденья, полулежал шлиссельбургский узник — арестант Безымянный. Из-под непривычной треуголки, натянутой на лоб, испуганно и изумлённо смотрели его глубоко запавшие глаза, отражая неясный свет призрачной ночи. То и дело вздрагивая в ознобе под прикрывавшим его военным плащом, Иванушка робко поглядывал на своего спутника — пожилого офицера в гарнизонном мундире пристава по фамилии Жихарев, — пытаясь разглядеть выражение его лица. Но скучная физиономия стража, привыкшего проводить время в караулах, этапах и перегонах (то есть в безделии), ничего не выражала.

Быстро миновав разбросанные тут и там по полям дремавшие в полусумраке белой ночи деревни, карета въехала во двор загородного имения, спрятанного в глубине разросшегося парка. Полусонного арестанта под руки провели в дом, тихонько притворив за ним дверь. Карету отвели на задний двор, где распрягли чёрных скакунов, отправив их в небольшую конюшню отдохнуть. После чего имение погрузилось в такую тишину, что стало казаться необитаемым — прикрытые ставни, пустой двор, безмолвные деревья в парке. Лишь одинокая фигура полицейского сутуло маячила возле крыльца.