— Ого-го... Э-ге-ге... Ох!.. — Плеск воды.

У колодца с журавлём и непременным корытом для водопоя стоит огромная кадь — ванна. Из неё торчит лохматая, будто в овчине, голова, а рослый и жилистый драгун, босой, в исподних, но в мундире, льёт на эту самую голову воду из цебра.

— Добудь-ка ещё цибарочку, я полежу, а ты подторопи баб с гуляшом.

— Исполним, вашество... А что, нынче в штабе опять брехаловка?

— Уж такая она война наша, говорильная, мать твою волк поял, задницы от скамеек болят, — прогудел ответный голос из купели.

Румянцев, махнув сопровождающим — езжайте, мол, — вздыбил коня и перемахнул плетень. Поднявшись над купелью, заорал:

— Эпикурствуем, мать твою в полубога! А где-то кровушка льётся... А ну, вылазь, превосходительство, курвин сын. Кто таков?

Но эпикуреец не взволновался. Он обернулся на голос Румянцева, и тот увидел, что сидевший в бочке разноглаз — правое око было мёртвое, неподвижное. Окинув чресла полотенцем, Потёмкин поднялся, сурово просверлив незваного гостя здоровым глазом, ответно спросил:

— А ты кто таков, матюкало? Леоныч, подвесели жеребчика пикою, глянем, не боится ли щекотки, а ты, Тимоша, плёткой по крупу вытяни...

Румянцев разглядел третьего — низкорослый секунд-майор хлопотал возле ампирного столика с аппетитным натюрмортом, в котором меж фруктов, овощей и розоватых ломтей окорока поблескивали запотевшие бока кувшинов. Майор, увидев большого генерала, вытянулся и отдал честь, а драгун в подштанниках ответил:

— Сей момент. — И качнул к себе пику, по-казачьи воткнутую в землю.

— Отставить, — помягчел Румянцев, не отводя глаз от натюрморта. — Я главнокомандующий армией Румянцев. — Он напыжился, выпрямил спину, упёр руки в бока.

— А я камергер её величества императрицы российской Григорий Потёмкин, — уткнув руки в голые бока, заявил купальщик.

— А на кой тут камергеры? Кой чёрт тебя принёс?

— Состою в волонтёрах при командующем армией Голицыне.

— Хрен он в маринаде, а не командующий... Нынче я приму армию.

— Рад душевно, Пётр Александрович, батюшка вы наш. — Потёмкин выпрыгнул из бадьи. — Леоныч, халат! Завтракали, ваше сиятельство?

Румянцев скосил глаз в сторону «ампира».

— Признал, значит? Да и я о тебе наслышан, паша Одноглазый... О нахальстве твоём и лентяйстве. Ишь, время к полудню, а он завтракать... — Сердитый генерал с коня меж тем сошёл и передал Тимоше поводья. — А служба?

— Успеем, брехаловка ранее полудня не сберётся.

— Что за брехаловка? — нахмурился Румянцев неуставному слову.

— Да вот, Леоныч придумал... Штабные заседания, чуть не кажинный день, — отвечал Потёмкин. — Нынче имеет быть говорение по важному аспекту стратегии, чтобы освободить нижних чинов от пудрения головы, а пукли в бумагу обёртывать... Да вот незадача — где бумаги столь взять? Ваше здоровье, Пётр Александрович!

— На здоровье... Пукли, пудра? Шутить изволите?

— Какие шутки, языки распухли от рассуждений, как турок бить, а на деле — выскочим корвалантом за нашу линию, пощекочем турок и назад. Говорения эти — во где. — Потёмкин чиркнул по горлу. — Ваше здоровье... А полководец один упреждал: чтоб погубить кампанию, почаще проводи собрания да говорения...

— Фридриха изволите штудировать? Что, своих мудрецов нету?

— Почему же? И своих имеем, извольте: «Вуде же кому естественной нужды ради из рядовых остаться нужно будет, в таком случае, не удаляясь от дороги, исправя нужду свою, буде бы к своему месту успеть бы не мог, то к последнему зводу полка своего должен примкнуть...»

Румянцев захохотал, сотрясаясь могучим телом.

— Всю мою инструкцию заучил?

— Как «Отче наш».

Талантливое что прочитаю, в память как врубится... Телятинки изволите?

Но Румянцев бросил нож и вилку.

— Хватит дурачиться. Про набеги твои лихие на турок слыхивал. Какой чин имеешь?

— По камергерству генеральский положен.

— Чины за дела даются.

— Если б дело, а то всё в бестолковости да в болтовне, ожидаючи активности противника.

— А ты разумеешь...

— Не ждать первого удара от турок, а непрестанно его тревожить, он дуреет от беспокойства, к обороне вне крепости мало гож, мощных атак не держит.

— Ну и атакуй!

— Тимоша, где эти чёртовы девки с гуляшом? Кавалерия наша, сиятельный граф, к такой войне непригодна, тяжела она и неповоротлива. На вашем Буцефале только за пешим угнаться можно, а у турок и татар кони лёгкие, быстрые. И нам нужны отряды летучие, в атаках подвижные.

— Э, любезный, ты даром что одноглаз, а зришь в корень.

— Так ведь двумя глазами только ширь охватишь, а одним — глубь. Хотите, сейчас мою доктрину проверим?

— Как?

— Садитесь на Буцефала, а я на своего араба.

Они съехались на майдане за двором — тяжёлый, будто слитый с Буцефалом Румянцев и тонкий, хоть и кряжистый, Потёмкин на арабе. Поединок был не длинным — завертел, закружил Потёмкин Румянцева, и тот, сунув шпагу в перевязь, спросил:

— Сам додумался до превентивного удара или вызнал где?

— Выжидательная позиция при встрече с кавалерией — часть прусской доктрины, я решил оживить её: мертва.

— Ты Фридриха не хорони, он полководец поистине великий. А налёты быстрые я сам опробовал и признал. Ежели, камергер, поручить тебе крупный корвалант летучий, пройдёшь по тылам глубоким турецким, по коммуникациям?

— Смерти не ищу, но боя не страшусь.

— Только. — Румянцев оглядел Потёмкина, который, скинув мундир, опять натянул халат, — по твоей халатной форме регулярного войска много не дам. Бери вон запорожцев да казачков.

— Татары, в халаты одетые, загнали Русь в углы так, что и теперь не выберемся.

— У тебя, умник, на всё ответ готов, — рассердился Румянцев. — На первый раз за неслужебный вид в служебный час назначаю пять суток домашнего ареста.

— Правда сильному покоряется.

— Перечить будешь — в Петербург сошлю, мне строптивцы не надобны. Чтоб время зря не пропадало, скачи хоть на Сечь Запорожскую, хоть на Дон, собирай корвалант. Сколько уговоришь, все твои. А это ещё что?

К Румянцеву подошла молодуха в расшитой кофте — высока, статна, кровь с молоком, протянула жбан.

— Каймачку на дорогу, чтоб пища осела, — проговорила она певуче.

Румянцев принял жбан и глянул исподлобья на Потёмкина, скромно потупившего очи.

— Одним глазом высмотрел?

— Надо же хоть чем безделье скрасить... Денщик ведь для дневной службы назначен, а ночью как быть?

Румянцев пил каймак, скося глаза на красавицу.

Лагерь запорожцев встретил Потёмкина необычной тишиной и деловитостью — не играют музыки, не слышно песен, умолкли бубны и бубенчики. Казаки суетились около возов, волокли в них чугунные казаны, бочонки с порохом, узлы, оружие. Многие шатры уже были порушены, иные разбирались. Потёмкин придержал молодого казачка, трусившего мимо с хомутом в руках.

— Не скажешь, казаче, по какой причине сполох?

— Снимаемся, пане енедрале.

— Далеко?

— Хто на Сичь, хто до дому.

— Пошто так?

— Засумовали казаки. Як звала царица на войну, трясца ей в бок, то и мёд и ложку обицала, а як есть она баба брехлива да лукава, то дулю имеем. — Казак показал, какую дулю они имеют. — Вже и сало доидаемо, и чоботы сбили, а ни войны нема, ни добычи, даже и мониста Ходоске не привезу. Хиба, скаже, ты на войни був? Десь блукав по бабах... Извиняйте, паночку, не маю часу. — Казак с деловым видом наладился бежать дальше.

— Любезный, — придержался его Потёмкин, — где старшина ваша — Пернач, Проневич?

— В курени, мабуть.

Пробираясь меж снующих запорожцев, Потёмкин с Леонычем подъехали к куреню — присадистой мазанке — и застали там всех командиров. И Василь Пернач, грузный усатый казачина, и Проневич, старший писарь и как бы начальник штаба, одетый в европейский камзол, бритоголовый и моложавый, и пять-шесть сотников в разноцветных жупанах и папахах сгрудились возле стола, печальные и молчаливые. Судя по всему, честь питью и еде уже была оказана.