— Рождество Пресвятой Богородицы.
— Надобно мне, с силами собравшись, совершить парадный выход на моление в Казанский собор, явиться народу, а то, вишь, хоронят меня. Нет, господа, мы ещё дадим дыму!..
— А насчёт узника? — напомнила Мавра.
— Беречь пуще глаза... Господи Боже милосердный, спаси и помилуй убогого...
Шувалова не утерпела:
— Может, насчёт Бестужева...
— То моё дело, — оборвала Елизавета. — Обер-прокурора ко мне.
2
Начальник Шлиссельбургской крепости князь Чурмантеев стоял, прислонясь к стене, в ожидании, пока узник окончит трапезу. Аристократического в князе, прямо скажем, было негусто. Разве что аккуратно оправленные подусники да тщательно ухоженные усы, а так — солдат солдатом. Костист, широколиц, носат. Мундир хоть и гвардейский, но заношенный, капитану следовало б одеваться и поприличнее.
Узник, тщедушный и долговязый, одетый в нательную холщовую рубашку, обросший длинными, хоть и тонкими волосами, с лицом, опушённым редкой и неопрятной растительностью, выглядел подобно цветку, выросшему во тьме подвала — худосочному и белёсому. Бросая по сторонам жадные взгляды, он ел хищно, охватив миску ладонями, и при этом не то урчал, не то бормотал невнятицу. Вылизав миску, принялся скоблить дно ложкой. Чурмантеев ласково проговорил:
— Будет уж, Иванушка, а то миску продырявишь. Давай посуду. — Узник протянул князю миску, а ложку, словно бы невзначай, сунул за пазуху. — Не дури, отдай.
— Циво отдай? — Узник глянул на Чурмантеева искоса, хитро улыбаясь и застенчиво пряча глаза. Детская шепелявость совершенно не вязалась с обликом взрослого мужчины. — Вись, нету, нетути...
— Не дури, не дури, Иванушка. Не велено иметь тебе предметы, коими вред себе сотворить можешь. Давай ложку.
— Нету, нету, нетути, — запел Иванушка, разводя по-детски ладошками.
— Будет играться, слышь.
— Тю-тю...
— А вот счас пристав с палкой придёт, будет тебе тютю, — начал сердиться Чурмантеев.
— Не надо пристава, дяденька, бить будет... Больно, ох больно, — заскулил Иванушка, но ложку с готовностью вернул.
— Никто тебя не тронет, не бойсь. — Чурмантеев погладил узника по редким волосам. — Только начальство слушай.
— Можно войти?
И Чурмантеев и узник вздрогнули — сквозь дверь протиснулась Поликсена.
— А вы... — растерянно пробормотал Чурмантеев.
— Я кафтан Безымянному подладила, надо бы примерить.
— Уйдите, уйдите! — замахал руками Чурмантеев. — Сюда не положено...
Но Поликсена уже вошла, и узник бросился к ней, подполз на коленях.
— Мати Пресвятая Богородица ангела прислала, ангела. Дошла молитва! Ангел прилетел, ангел...
Чурмантеев вовсе растерялся. Схватив кафтан узника, отбросил в сторону и стал поднимать коленопреклонённого Иванушку, но тот обвис кулём и бормотал:
— Ангел, ангел...
Она смотрела на узника и что-то шептала, может быть, молитву, а он норовил прикоснуться к краю белого платья.
— Да уйдите же вы! — гаркнул Чурмантеев. — Не велено!
На крик вбежал пристав Власьев.
— Убери её, — приказал Чурмантеев, но Поликсена уже выскользнула. — И чтоб впредь не пущать!
— Я, ваше превосходительство, думал...
— Думать не твоё дело. Исполнять!
— Слушаюсь! Там, ваша светлость, гонец из Петербурга, вас ожидают.
Иванушка, стоя на коленях и подняв глаза к небу, молился страстно и истово.
Чурмантеев, запыхавшись, вбежал в помещение гауптвахты. Навстречу ему, отделясь от окна, шагнул начальник Тайной канцелярии Шувалов.
— Ваша светлость! Что же без предуведомления?..
— Я инкогнито с особым поручением. Вот приказ её императорского величества Елизаветы Первой относительно узника Безымянного. Беречь пуще ока, без её личного дозволения, скреплённого государственной печатью, никого не пускать к нему. А буде кто попытается проникнуть силой или, паче чаяния, отбить из-под караула, живым в руки не давать.
— Господи Боже мой! — Чурмантеев перекрестился.
— Это хорошо, господин старший пристав, что Бога помнишь, но воля монаршья выше. Ежели что — твоя голова с плеч.
— Храни, Господи, — перекрестился князь. — Службу понимаем... К чаю останетесь? У меня компания приятная, дама-с, гувернанткой при детях...
— Госпожа Пчелкина, что ли?
— Вы знаете?
— С нашего дозволения...
3
Екатерина сняла с пальцев вышивание и подошла к зеркалу, приложила ко лбу лоскут голубого бархата, шитого бисером. Готовился, как можно было понять, кокошник, работа делалась основательно, тщательно, аккуратно. Почти всё голубое поле покрывал затейливый узор, взблескивали алмазы, туманно светился жемчуг. Она поворачивала голову и так и этак, приглядываясь, к лицу ли убор. В дверь тихонько поскреблись, послышалось:
— Мяу, мяу...
Екатерина насмешливо и неприязненно скривилась, но ответила:
— Мяу... мур-мур...
В дверь бесшумно проскользнул Лев Нарышкин. Стараясь идти мягко, по-кошачьи, он вертел упитанным задом, свесив руки перед грудью на манер лапок. Кривляние немолодого уже мужчины было противно, но он не уловил насмешки во взгляде подруги юности и продолжал кошачьи ужимки. Приблизясь, чмокнул Екатерину в открытое плечо. Она поёжилась и сказала сухо:
— Неужто великий князь от плошки прогнал?
— Като, солнышко моё, драгоценное, мил дружочек, почто так надменна? — И опять чмокнул щедрыми губами на сей раз в шею.
Екатерина снова нервно дёрнула плечами и выговорила:
— Перестань паясничать, сивый уже, а всё мальчишничаешь.
— С кем поведёшься, от того и наберёшься. Я в свите муженька твоего, а там всё игры — то детские, то взрослые. И все в солдатики. А то и в пьянку.
— Не он ли прислал пакость какую сотворить?
— Нет, горлица моя, по своей воле. — Ещё поцелуй.
Екатерина несильно шлёпнула Нарышкина лоскутом по лицу.
— Успокоишься ли, шут гороховый? Говори, с чем, явился, часу нету — позавтрему машкерад, а у меня ничего не готово.
— С шутами, горлица моя, ссориться опасно... Дай ещё локоток, иначе новинку не скажу, а новинка — ой, новинка.
— Ну, целуй уж, целуй, насильник. — Екатерина, смеясь, протянула обе руки.
Нарышкин испустил радостное «мяу-мяу» и принялся выцеловывать руки, приговаривая:
— Дай эту сперва. Канцлер Бестужев пал... Теперь эту. Взят под арест... Теперь снова ту. Обвинён в измене... Эту. Хотя вины неизвестны... Поберегись, нити тянутся к тебе.
В лице Екатерины не дрогнуло ничто, но руки она отдёрнула.
— Будет, будет, всю исслюнявил. А я-то думала, и верно, новости. — Екатерина приложила кокошник ко лбу: — Нравится?
— Парсуна писаная... Ох-ох, парсуна!.. Я побегу, пташечка, а то хватится изверг, что отвечу? — Дойдя до двери, обернулся: — Ты кокошник изнанкой представила, кисанька. Не умеешь притворяться.
Едва за Левой закрылась дверь, Екатерина отбросила шитьё, кинулась к платяному шкафу, вытащила несколько листков бумаги, припалила, бросила в камин. Молча переворачивала чернеющие листы, бумага горела долго и неохотно — была отменно плотной и влажной от осени. Отблески пламени играли на лице. Принюхавшись, кинулась открывать заслонку, распахнула окно. В дверь постучали. Екатерина схватила кокошник, приложила ко лбу, отвернулась к зеркалу.
— Войдите.
Вкатилась камер-фрау Шаргородская.
— Ваше сиятельство, здесь тоже дымом пахнет?
Екатерина принюхалась.
— Вы правы. Это с улицы, наверное, листву жгут... Мне идёт?
— О да.
На этот раз кокошник был показан лицевой стороной.
4
Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?
