Григорий перешагнул упавший шест поскотины, подошёл к солдату, положил в ладонь тяжёлую серебряную монету:
— Возьми, братец.
— Ой, барин, спасибо, барин... — Анеля метнулась к руке Григория.
— Стыдись, баба! — гаркнул на неё седой мужик. — Кому руку целуешь? Он не поп, не ксёндз... Кровопивцы они наши... Это матушка его, помещица, Хведю за недоимку в некругы сдала, через неё ослеп он, муж твой, а ты панскому отродью руку целовать?! А кто вчера корову со двора свёл опять-таки за недоимку? Уходи, паночку, неча тебе при нашем горе делать... Уйди от греха!
Потёмкин попятился, ощутив запал страшной злости, исходящей от крестьянина. Огоньку подбавил лохматый из тех троих. Он заверещал истерически:
— А он сам кругом ходить, меряить, меряить, и всё пиша, пиша... Зачем, говорю. Чтоб сселить всех отсюдова, в рай, мол... Знаем мы рай мужицкий, адом зовётся...
— Подать новую удумал!
— Описыват, стало быть, на продажу...
— Вали отседова!
Мужики двинулись к Григорию. Анеля вновь возрыдала:
— Что же будет с нами, с убогими?.. Мати Богородица, скажи, ответь.
Мужики подступали ближе. Санька пискнула:
— Руку пустите, дяденька... Они за корову за вчерашнюю... убьют...
— Беги в усадьбу, — сказал Григорий вполголоса и разжал ладонь, а сам напрягся, сторожко озираясь. Выход был один: идти напролом. Спружинив полусогнутые руки и сжав до боли кулаки, набычился и решительно пошёл на толпу:
— А ну, с дороги прочь, быдло! Кому говорю? Ну? Бунтовать?!
Не сбавляя шагу, врезался в кучу мужиков, прошёл сквозь неё и, не оглядываясь, не сбавляя и не убыстряя шагу, двинулся к усадьбе.
Утихший было шум поднялся с новой силой, когда Григорий отошёл довольно далеко. Над головой пролетел камень и шмякнулся впереди, послышался разбойный свист. Григорий, вроде поправляя волосы, из-под локтя оглянулся: мужики галдели, сбившись в стаю, вокруг них вился Хвиля, размахивая, словно крыльями, руками.
Они подошли небольшой, но плотной группой к усадьбе, разъярённые, пышущие злобой, толклись, как комары перед дождём. По дороге спешили отставшие.
Григорий стоял, упёршись лбом в оконную раму, смотрел на луг. Там в предвечерний час уже сбиралась молодёжь на гуляние. Засинел дымок костра. Увидев толпу вблизи усадьбы, потянулся к мундиру, нацепил для парада шпажонку.
Ничего не поделаешь, придётся выходить, а то мало ли что удумают на ночь глядя. Мать, когда он шагнул на крыльцо, умоляюще вскрикнула:
— Не ходи!.. Я сама с ними.
— Мелкота, погань... Я их, как котят, раскидаю!
— Гришенька, ты ж уедешь, а мне тут жить... Спалят! Миром надо, миром!
— Миром? — Он мгновение подумал, усмехнулся. — Тащи бутыль самогона...
Мужики уже приблизились к крыльцу. Лохматый скакал козлом, возникая то тут, то там. У двоих-троих, что помоложе, были колья. Голоса гудели дальним громом.
Григорий сошёл на ступеньку вниз, положил картуз на полусогнутую руку, вторую упёр в эфес шпаги.
— Господа мужики! — Жёсткий баритон Григория перекрыл нестройный мужичий ор. — Я, Григорий Александрович Потёмкин, и моя матушка, ваша владетельница Дарья Васильевна Потёмкина, вдова майора, благодарим вас за то, что соизволили прийти поздравить нас со светлым праздником Святой Троицы. Да возвеличится имя Господа Бога, да пребудет во веки веков с нами благоволение Отца, и Сына, и Святого Духа... Да пребудет с нами любовь Матери Божией, Пресвятой и Преблагой Девы Марии... На колени!.. Помолимся, господа мужики!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй... — Григорий на колени не стал и, быстро кидая кресты, зорко вглядывался, а не пренебрёг ли кто молитвою, и, только убедившись, что никто порядка не нарушил, низко поклонился миру, сошёл с крыльца и тоже встал на колени. — Да простит нам Господь прегрешения наши, да простим мы в этот светлый день друг другу обиды и поношения, как простил Господь врагам своим. Аминь.
— Аминь, — прогудело ответно.
— Я не в обиде на вас за давешнее. Надо миром и в мире жить. Матушка моя в знак доброты и любви своей к вам, дети, жалует каждого чаркой вина из собственных рук... Матушка, вино и чарку... Да побыстрей! — Он ожёг её нетерпеливым взглядом. И, оборотись к мужикам, спросил невинным и елейным голоском: — У кого есть просьбы?
В притихшей толпе зашушукались, вперёд вышел ворон.
— Мы, милостивый пан, насчёт переписи... Негоже это, описывать всё. Скажите под крестом святым: может, подать какая или переселение? Так мы несогласные.
Григорий заулыбался.
— Ах, это, — это пустое. Под святым крестом клянусь, это для науки делалось. — Григорий трижды перекрестился размашисто, не торопясь. — А для полного успокоения вашего тут же при вас книги эти сожгу... Санечка, Никишка, подсоберите лучины да полешек малых, снесите под дуб. Костёр наладим... И книгу тащи...
— Откушайте, люди добрые. — Дарья Васильевна сошла с крыльца, неся четверть водки, чарку, хлеб да соль.
Мужики пригладили усы, скинули шапки и чинно, один за другим, потянулись к барской благодати.
Потёмкин выдирал из книги листы один за другим и кидал в огонь. Захмелевшие мужики радостно улыбались и, уже не обращая внимания ни на барыню, ни на барина, выясняли между собой что-то своё, четверть и чарка ходили по рукам. Кто-то запел, его поддержали, и толпа потекла к деревне.
— Ну, а мне, матушка? — засмеялся Григорий.
— Идём в дом, я всё приготовила. — Глаза Дарьи Васильевны лучились благодарностью и лаской.
— А я бы тут, под дубом...
Григорий сидел над костром, задумчиво глядя в огонь, на столике тускло отсвечивались полуштоф, чарка, тарелки с едой. Вдали, на лугу, в свете костров мелькали, попадая в свет, белые одежды женщин, слышался смех, доносились песни. И, как привет из детства, пришёл ласковый и неземной Анелин голос. Потёмкин поднялся, нетвёрдо шагая, двинулся к воротам. Что-то серое шевельнулось на завалинке. Санька, выпроставшись из-под рядна, которым укрывалась, сказала:
— Не ходите, дяденька Гриша, на игрище. Там нынче некрута гуляют, драка будет великая. Лучше скажите Никишке, чтоб за усадьбой смотрел, и пусть с ружьём...
— Ах ты, птаха малая, охранительница моя, не спишь? — Он присел рядом, привлёк к себе племянницу. Она прижалась к нему, да этак ловко, всем тельцем, слово и ждала объятия.
— Я подумала, худо одному...
— Худо, Санечка, худо...
— А я папочку, в кою травы складывали да цветы, припрятала. Другую подсунула, пустую.
— Ну и мудрая ты, разумница! — Григорий поцеловал её в щёчку, а она прямо-таки в струнку вытянулась от ласки.
— Можно на память оставлю?
— Можно. Надпишу даже.
— Спасибо. — Санечка совсем по-взрослому охватила шею Григория руками и поцеловала в губы.
Вспорхнула мотыльком и исчезла. Григорий поглядел вслед. Растроганно и задумчиво сказал:
— Ах ты, муха... Ну и муха малая. — Поднялся, пошёл к костру. Из цебра щедро полил водой и, глядя на белый дым, уходящий столбом в светлеющее небо, произнёс раздумчиво и серьёзно: — Прощай, наука!
Светало.
В наступающем утре всё слышался напев из детства.
Григорий сидел над потухшим костром. Спал? Грезил? Думал?
6
Сон и явь смешались в его сознании. Виделся ему то яростно-жизнелюбивый лик Амвросия, то некие разухабистые жёнки, то сурово выговаривающий дядька Кисловский, то бесстрастный и холодный Мелиссино, то весёлая Тимошкина образина...
Сплетались и расплетались женские и мужские руки, ноги, тела, пенилось вино в бокалах, с кроваво-красных кусков мяса капал сок. Гудел пьяный трактирный гомон, раздавались песни.
Придя в совершенную явь, он обнаружил себя в полутёмной избе на постели, рядом похрапывала какая-то то ли девица, то ли баба. Приподнявшись на локоть, он спросил:
— Это ты... Глаша?
