— Я, государыня, не ищу подаяния.

— Не подаяния, а воздаяния за заслуги твои передо мной.

Потёмкин ответил сдержанно, но страстно:

— Нет высшей награды, чем видеть тебя, слышать тебя и ощущать твоё присутствие, государыня.

— Ой ли? — поощрила Екатерина.

— Клянусь Владычицей Небесной, ликом Божьей Матери Смоленской. — Потёмкин вынул из-за пазухи заветную иконку, поцеловал.

— Грех это — втягивать Божию Матерь в дела интимные, — попрекнула Екатерина.

— Не токмо грех, смертную казнь готов восприять ради тебя. Дай, прошу, хоть надежду любви.

Екатерина видела непритворные волнение и искренность Потёмкина, блеснувшую в глазах слезу, и, что лукавить, волновал её, любвеобильную и падкую до силы мужской, молодой смолянин, нравилась ей стать, достоинство и гордость, дерзостная независимость и прямота юного вахмистра, а было в ту пору Григорию Потёмкину чуть за двадцать. Вздохнув своему потаённому, ответила Екатерина не без грусти:

— Друг мой, запомни: ни в делах, ни в чувствах своих монархи не вольны.

Потёмкин опустился на колени:

— Дозволь, царица моя, любить хоть издали.

Екатерина огляделась осторожно, не видел ли кто, и приказала:

— Встань сейчас же и не смей более. Сказано: не вольна я. Пройдём-ка, пройдём в беседку, я пуговицу тебе пришью. Что, изумлён? Думаешь, у царицы не бабьи руки? И руки, и всё остальное... — Она не могла не дразнить, не соблазнять, не тешиться мужским куражом. Засмеялась и выгнулась, вздела руки, чтобы поправить узел волос на затылке, и не спешила выпрямить стан. Не бог весть какая уловка, а Потёмкина кинуло в колотун — горяч был!

— Жизни себя лишу!

— Не спеши, это всегда успеется. Скидай мундирчик да псинку поводи, а я нитку вдену в иглу. — Она полезла в мешок с рукоделием, отмотав и откусив нитку, спросила: — Ожерелье, что Гришке в карты проиграл, откуда?

— Принц Георг Голштинский при аресте отдал, — усмехнулся Григорий.

— В иной раз, когда будешь военный приз брать, хоть на зуб пробуй — не фальшивка ли...

Пётр, пристроившись у окна и глядя в серо-зелёный сумрак леса, играл на своей скрипице. Печальное лицо его было, как всегда, бледно и неподвижно, как маска. Неторопливо двигая смычком, он то и дело останавливался, чтобы сбросить со лба мешающие ему неухоженые грязные волосы, которые сальными прядями падали на плечи. Временами он поднимал от скрипки голову для того, чтобы оглядеть в сотый раз нехитрое своё жилище. Комната, в которой содержался свергнутый российский император, была невелика площадью — около двадцати пяти метров. Взгляд Петра бездумно скользил по стенам, сложенным из ровно обделанной почерневшей от времени сосны, потолку, невысокому, перечёркнутому мощной балкой — сволоком, который, будучи гораздо темнее стен, создавал ощущение чего-то нависшего над головой, угрюмого и тяжкого. Шибки окон вправлены в частый переплёт, видно, что плотники, работавшие этот домик в лесу, уже были знакомы с немецкой выдумкой — рубанком. Три окна, два входа, зелёный бок выложенной кафелем печи — точно как в камере у шлиссельбургского узника. Цветастой занавеской отгорожена кровать. Мебель тяжёлая, тёсанная рукой умелого чухонца: видно было, что хоть и обходился мастер одним лишь топором, сумел вырубить на ней замысловатые фигуры. Ещё стол, окружённый лавками, поставец с питейной посудой да в красном углу одинокий лик Николая Угодника с горящей под ним лампадкой.

Император прекратил игру, замер, прислушиваясь. В тоскливом сумраке комнаты слышно, как глухо шумит еловая пуща под ветром.

Пётр настороженно оглядывал стены, потолок, раму окна. Положил скрипку и смычок на стол, взял со скамьи мухобойку — палку с куском кожи на конце. Крадучись, он подобрался к углу и с силой треснул по стене, после чего долго искал на полу и на мухобойке убиенного комара, но что разглядишь в зеленоватом сумраке, залёгшем в каждом закутке? Наконец Пётр, удовлетворённо кивнув головой, положил на место мухобойку и вновь взял в руки инструмент. Тоскливая мелодия полилась из-под смычка и вдруг оборвалась: в комнате отчётливо был слышен нахальный комариный писк. И вот Пётр уже метался бешено по комнате, лупя палкой наобум. Удар пришёлся и по скрипке, дзень! — и лопнула струна, а комариный звон стал будто бы веселей, задористей. Пётр в истерике закричал:

— Адъютант!

В открывшуюся дверь заглянул Шванвич:

— Чего изволите, ваше высочество?

— Величество, скотина!

Шванвич пожал плечами, делая вид, что закрывает дверь.

— Станешь лаяться, уйду.

— Велите убрать из покоя комара!

— А где он? — заинтересовался адъютант, он же страж.

— Вы послушайте... — Пётр поднял вверх указательный палец. — О, гудит.

— Точно-с, гудит. — Шванвич, пошатнувшись, хватается за притолоку. Он пьян, впрочем, как и Пётр. — Эй ты, сволочь, улетай прочь или перестань гудеть. — Прислушавшись и явно издеваясь, Шванвич взял под козырёк и доложил: — Не выполняет приказания, гудит-с.

Пётр капризно надул губы:

— Тогда пустите, я выйду на волю, там их нет.

— Не положено. — Шванвич выровнял крен и встал прямо.

— Но мне надо... как это... по нужде.

— «Как это», «как это», — передразнил Шванвич, — ежели «как это», так бы и сказал. Это с нашим удовольствием. — Он галантным жестом пригласил бывшего императора выйти и, распрямляясь, с гулом ударился головой о притолоку.

— У, руссише швайн, — ворчит Пётр.

Шванвич, как и всякий подвыпивший, особенно обидчив. Бия себя в грудь, он закричал:

— Их бин польнишер пан, ду, — тычок в грудь Петру, — ду бист пруссишер швайн! — Огрёб низложенного императора за грудки и грозно пробасил: — И ежели ты ещё обзовёшься, смердзона падола, я тя, как комара, раздавлю, и не то что до ветру — по ветру пущу, ферштейст ду?

— По ветру, до ветру... — проворчал Пётр и скользнул в дверь, а Шванвич всё ещё держал над его головой лапищу, да такую, что, ежели бы начался дождь, на голову Петра и капля бы не упала.

У костра под защитой дыма сидели гвардейцы, приставленные для охраны августейшего лишенца, меж ними Алексей Орлов и капитан Пассек.

Орлов, потянувшись и обведя безразличным взором двор с разложенными по нему кострами-дымниками и курящейся печной трубой над кухней, встал.

— Пойти узнать насчёт вечери...

Навстречу ему из дымной завесы вдруг вынырнул Потёмкин. Спрыгнув с коня, бросил повод подоспевшему драгуну:

— Выводи хорошенько!

— Ха! К ужину как раз. — Орлов дружески охватил Потёмкина за плечи. — Покажи новины... Э, дьявол! — Он ожесточённо шлёпнул себя по шее. — Долго ль комаров кормить? А лекаря привёз? Давеча наш урод опять в мороку брякнулся, а ну как помрёт?

— Говорил я насчёт этого императрице...

— А она? — нетерпеливо перебил Алехан.

— Плакать не стала. Передай, говорит, Алехану Григорьевичу: чему быть, того не миновать. Всё, дескать, в руце Божией... — Потёмкин дурашливо сложил ладони перед грудью, и возвёл очи горе.

Алехан усмехнулся:

— Когда бы мы на Бога надеялись, где бы она, благодетельница, сегодня была? И мы бы с нею... Гришку видел?

— Цидулку он тебе передал. — Потёмкин протянул конверт. Забирая конверт, Орлов проводил взглядом плетущегося мимо под конвоем Шванвича Петра, философски изрёк: — Вот ошибка естества, всем мешает, ровно пень посерёдке дороги.

Разорвав конверт, повернулся к огню. Увидел нацарапанное на бумаге единственное слово: «Кончай», — бросил её в огонь. Тёплый воздух взметнул было листок кверху, но Алехан быстро прижал его сапогом и подтолкнул в раскалённые угли. Посмотрел в глаза Потёмкину. Тот согласно кивнул. Алехан поправил ремень, выгнув дугой грудь, крикнул:

— Что, гульнём нынче, братцы? Гришка кой-чего привёз...

Новый камердинер молодой императрицы Василий Иванович Шкурин был занят утренней уборкой покоев своей повелительницы. Весело мурлыча что-то себе под нос, он обмахивал паутинки и пыль при помощи пучка перьев, собранных на палку. Пройдясь метёлочкой по мебели, на мгновение остановился, задрал голову вверх.