— Пекусь, матушка, пекусь денно и нощно, только о нём заботы, только о нём. Садитесь, Екатерина Алексеевна, садитесь, я платочек подстелил, драгоценная.

— Спасибо.

Павлуша стоял в отдалении, неотрывно смотря в лицо матери. Во взгляде не было ничего, кроме холодного любопытства. Никита Иванович предложил:

— Может быть, и ты присядешь с нами, Павлуша?

— Как прикажет маменька.

— Боже, какое послушание! Тебе, чай, с нами будет скучно? Побегай с товарищами, а потом приходи.

— Я попусту бегать не люблю, а пажи мне надоели, маменька. Я лучше к морю сойду, посмотрю на флот. — Лицо сына было спокойно до бесстрастия.

Панин извлёк часы, щёлкнул крышкой.

— Через четверть часа быть здесь, пора на второй фрыштык... Конецкий!

У входа возник поручик-голштинец.

— Экселенц?

— Прогуляйте его высочество к морю, через четверть часа сюда.

— Яволь, экселенц.

Павлуша надел шляпу, аккуратно утвердив на голове, положил руку на эфес шпаги и чинно прошагал к выходу. Екатерина посмотрела ему вслед.

— А не кажется, Пётр Иванович, что от него казармой прусской отдаёт? Влияние папеньки?

— Помилуй Бог, остерегаю как могу, да и, сказать честно, драгоценная, супруг ваш к ребёнку безразличен.

— Уж больно малыш дисциплинирован и учтив, немчик, да и только!

— Екатерина Алексеевна, ненависть к Фридриху вам застит. Что плохого, если я воспитаю в Павлуше драгоценные качества вашего народа — любознательность, прилежание, трудолюбие? Нам бы, россиянам, это, при наших-то просторах да богатстве первой, в свете державой станем, непобедимой навеки.

— Вы, граф, известный германофил и поклонник Фридриха.

— Германию люблю, а в симпатии к Фридриху ошибаетесь. У меня доктрина отношений с Пруссией своя. Иные, как и доверенный ваш Бестужев, военный приоритет хотят иметь, а я полагаю, что дружбой союз ладить надо. Подружившись с дядюшкой Фрицем, мы имели бы союз и в шведах, голландцах, Дании, Англии, глядишь, и турки бы поутихли, и ни одна пушка в Европе без нашего дозвола не стрелила бы.

— Вам это Пётр Фёдорович внушил?

Панин покачал головой.

— Смеётесь, радость моя. У супруга вашего далее того, чтобы отбить у Дании родовой Шлезвиг, фантазия не идёт, ради этого Россию в заклание готовит... Екатерина Алексеевна, дражайшая вы наша, нам бы вот с вами союз заключить! — Панин произнёс это как бы нерешительно, кидая на Екатерину быстрые взгляды. — Ваши ум и проницательность с моим политическим опытом связать, а Павлушу на престол, вот бы для России благо!

— Павлуша — царь, а мы — регентский совет?

— Ваш ум — ваше сокровище. — Панин отвесил поклон.

Екатерина иронически усмехнулась, прикрыла веки.

— Сожительство на троне или в постели тож?

— Чувства и уважение к вам мои таковы, что смеяться грех.

— А не грех примерять корону, когда государыня Елизавета ещё жива? На измену государственную толкаете? — Екатерина била беспощадно.

Но и Панин был не ломок, хотя и хитёр.

— Ваше императорское высочество, когда корона хоть на день попадёт в руки Петру, размышлять будет поздно, впору ноги унести. Поверьте, я знаю, что говорю... — Он снова поклонился, и, когда поднял лицо, на нём было сплошное умиление. — Всё это фантазии ленивого ума моего, забыть и наплевать. День какой ласковый, а? Прямо лето... Пройдусь-ка к морю. Не желаете?

— Приятной прогулки, граф, на обратном пути загляните, я сына ещё приласкаю. — Она протянула руку Панину и, когда он откланялся, крикнула: — Васенька! Василий Григорьевич!

В переплёте ветвей мелькнуло лицо Шкурина.

— Я здесь, матушка.

— Кликни Катеньку Воронцову. Да вели дать кофе... Граф, — окликнула она огибающего беседку Панина, — не серчайте, я так устала от плясок возле трона! Надеюсь, мы с вами поладим. — Протянула ему руку.

— Драгоценная моя, вы умница из умниц.

Катенька Воронцова в отличие от сестры Лизки была тщедушна, стройна, но лицом тоже простовата. Глаза имела прекрасные и умные, а вот нос подгулял — крупный и плебейски бесформенный. Держалась выученно, прямо, несла себя горделиво и даже надменно. Войдя в беседку, шагнула к Екатерине и обняла вовсе не протокольным образом.

— Извини, Като, я припозднилась, к выходу не успела — дома был разговор, который мне хотелось дослушать, я расскажу потом. Обещанных тебе Бейля и Монтескье привезла, а сверх того прихватила мадам Совинье. Завтра мне доставят Монтеня и Вольтера, заказала Дидро. Так что читай, дорогая...

— Ну, затараторила, сорока... Я не выберусь ещё из германской истории, застряла на десятом томе.

— Тебе ли, Като, читать историю? Настал час делать её, — произнесла Воронцова несколько напыщенно.

— Каламбур?

— Поневоле... Сегодня Лизка болтала, что супруг твой поклялся взять её в жёны, как взойдёт на престол.

— Гарем восхотел завести?

— Кабы так, а то тебя в монастырь или, хуже того, в крепость, заточение.

— Крепость — это нечто новое... Боже Святый, Мать Богородица, дайте силы. — Екатерина подняла глаза к небу. — Я проклинаю тот день, когда покинула родительский кров. Мне предлагают самой сесть на трон, прочат в мужья идиота — принца Иванушку, навязывают регентство с постельными услугами... Клубок змей вьётся у трона. Знаешь, Катенька, я боюсь сойти с ума.

— Но, Като, надо что-то делать! Может, вам с Павлушей бежать за границу?.. Может, припасть к стопам её императорского величества и просить защиты? Может, наконец, соберём кружок друзей, чтоб было на кого опереться... Но что-то надо делать!

— Я устала, Катенька, от доносов, подозрений, оскорблений, и я ничего не стану делать, положусь на волю Божью.

— Но это самоубийственно, Като!

— Кто знает, Катенька, кто знает... Давай будем пить кофе и поговорим о книгах. Кстати, бумаги, перьев, чернил привезла?

— Всё отдала Васеньке Шкурину, он припрятал. И всё же, всё же... — Катенька огляделась и, склонившись к самому уху Екатерины, сообщила: — Я тебе не с пустого советую. Мой муж, Дашков, и его товарищи образовали кружок в твою поддержку. Милая Като, есть люди, которые... Одно твоё слово, только слово!..

Екатерина насторожилась, серьёзно посмотрела в глаза подружки, они блестели по-девчоночьи возбуждённо и восторженно.

— Катенька, в вас ещё детство играет, вы начитались книг о заговорах.

— Но, Като...

— Прекратим этот разговор. И не занимайтесь опасными глупостями.

На исходе осени, когда в просветлённом чернолесье воздух стал чист и звонок, а под лапами елей легли синие до черноты тени, когда хрусткое серебро затянуло лужицы, Екатерина возвращалась с охоты и, как всегда, любя одиночество, умчалась вперёд от свиты. У стремени слева болтался убитый заяц, притороченный к седлу, справа в тороках пистолеты — мало ли какая напасть случится. И то — на одном повороте лесной дороги стояла коляска, запряжённая парой коней. Одинокая мужская фигура — шляпа, надвинутая на лицо, плащ — горбилась в кошеве. Екатерина осадила коня — можно бы объехать, да поди проберись сквозь корявую плетень еловых лап и серых стволов. А может, завернуть назад, ближе к свите? Но её уже заметили.

— Екатерина Алексеевна, не пугайтесь, свои. — Мужчина сдёрнул шляпу и резко выпрыгнул из коляски. — Это я, Разумовский.

Она, успокаиваясь и успокаивая коня, спросила:

— Что за причуда такая — пугать на дороге? Я уж было за пистолетом потянулась.

Подойдя, он поклонился и положил ладонь на стремя.

— Я так и думал, что перехвачу вас, часа два сторожу. Не надо, чтобы нас видели вместе, буду краток: Бестужеву наконец предъявлено обвинение. Глупо, преподло и неопровержимо.

— Чем же верный слуга не угодил госпоже?

— Будто преднамеренно ссорил вас и великого князя с императрицей, чтобы лишить его права наследовать корону. Также вменено, что всячески унижал достоинство Елизаветы в глазах других правителей Европы.