— Как вылезет, ты взъяри его, чтоб встал дыбки, а я бить буду. Не сробеешь?

— Будь надёжен, — пообещал Григорий, сдерживая накатившую дрожь.

Юркий мужичонка в нагольном тулупе, проводник, бесстрашно подошёл к зеву берлоги, сунул внутрь шест и звонко окликнул:

— Э, хозяин, вставай, чо ли!

Послышался злобный рык, и смельчак отступил за линию гренадеров, стоявших полукругом, ощетинясь пиками. Григорий, заглядевшись на неуклюжие прыжки проводника, прозевал миг, когда зверь выкатился из берлоги.

— Бей! — заорал Алехан.

Ослеплённый светом, медведь замер, принюхиваясь и осматриваясь, и это дало необходимое мгновение. Потёмкин сделал выпад, как в фехтовании, и сунул рогатину в мохнатый бок. Зверь, всё ещё ослеплённый, рявкнул, поднялся вослед проводнику и пошёл, улавливая запах.

— Коли! — заорал Алехан. — Зови на меня!

Потёмкин кинулся вслед зверю, ткнул сверкающим лезвием рогатины ему в затылок. Удар был силён, зверь качнулся, но устоял и с лёгкостью, необыкновенной для громадного тела, окосмаченного шерстью и оттого казавшегося ещё более огромным, развернулся и, загребая лапами, рыча, попёр на Григория. Потёмкин метнулся в сторону и, зацепившись за невидимую в сугробе корягу, упал, но, перекатившись через спину, тут же вскочил. Алехан перехватил косматую громадину. Сунув в разъярённую пасть шапку и прикрывшись рукавом полушубка от когтистой лапы, ударил лезвием палаша в бок. Клинок хрустнул, упёршись в ребро. Медведь взревел пуще прежнего и ухватил лезвие лапой.

— Ий-эх! — С опустошающим нутро выдохом Алексей косым ударом снизу въехал кулачищем в звериное ухо. Медведь, жалобно вякнув, опрокинулся, Алехан молнией метнулся к нему и дважды ударил ножом. Зверь в агонии яростно обнажил клыки, и такие же клыки открылись на искажённом злобой лице Алёхина. Он зачерпнул пригоршню снега и остудил жар сведённого судорогой рта. Такое Потёмкин увидел впервые, волна ужаса холодом обдала спину.

— Вот и подарок её императорскому высочеству, чтоб ножки не мёрзли, — натянуто улыбаясь и приходя в себя, сипло проговорил Алехан. — Чтой-то не пришла к берлоге, уехала, видать, до срока. А может, Гришка сказку сказывает... Он у нас такой — сутки бабу забавлять способен. — Алехан хохотнул и, хлопнув Потёмкина по плечу, похвалил: — А ты ништо мужик, не убоялся зверя...

Елизавета сидела перед камином, бездумно глядя в огонь и машинально поглаживая кошку. Целое сонмище других мяук — всех размеров и мастей — пользовалось редкой минутой одиночества своей хозяйки. Они тёрлись об её ноги, толклись на многочисленных пуфиках, чесались, умывались, заполняя полутёмную комнату уютными звуками.

Царица подняла голову, печально всмотрелась в зимний парк за окном — тих и безлюден. Скупой свет серого зимнего петербургского дня, какой бывает только в канун Рождества Христова— и ночь вроде бы не истаяла, и день так и не пришёл, — наводил тоску. Елизавета, не отрывая взгляда от окна, подняла вялую руку, позвонила. Тут же бесшумно появился камердинер Василий Иванович Чулков, разодетый по камергерскому чину, солидный и подтянутый, лишь рябоватое с детства лицо оставалось добродушным и приветливым, и не было в нём уже давно раздражавшей Елизавету лести.

Ласково взглянув на преданное лицо Чулкова, императрица спросила:

— Боле никого нет, Васенька?

— Разогнал вить всех, матушка, а то лезут — кто с прошением, кто бумагу подписать, а то и так, лишний раз на глаза показаться... — Камердинер махнул рукой. — Ну их! Невдомёк дурням, и в голову не приходит, что тебе тоже покой требуется.

— Золотая у тебя головушка, Вася, и душа добрая, дай тебя в маковку поцелую. Един ты заботник, иные что вороны — кружат, кружат, чтоб кусок урвать поболее... Что слыхать из Раненбаума и Петергофа?

— Его императорское высочество, сказывают, резвятся все, балы, куртаги, ужины да завтраки... — Он понизил голос: — Опять, слышно, голштинцев сотни две нагнал, целый обоз из Неметчины прибыл.

Елизавета озабоченно сдвинула брови, столкнула кошку с коленей.

Пороховую мину под Россию готовит, под войско российское. Надоть ревизию сделать да разогнать их... Кликнешь к вечеру канцлера Воронцова, я распоряжение сделаю.

— Ой, матушка, — покачал головой Чулков, — ты канцлеру, а он дочери своей Лизке, она — Петру Фёдоровичу, дай Бог ему многие лета, и пойдёт карусель...

— И то верно, — неодобрительно кивнула царица. — Кликни Шувалова, начальника Тайной канцелярии.

Но Василий Иванович не унимался:

— Что Воронцовы, что Шуваловы — одной масти: чёрные.

Елизавета задумчиво посмотрела на него.

— Быть бы тебе, Василий Иванович, министром моим, всё-то знаешь. — Она попыталась, сидя в кресле, переменить позу, сморщилась. Чулков, прихватив подушечку, резво подбежал, подсунул под бок. — Тогда вот что, — продолжала императрица, — позови обер-прокурора Глебова, энтот и отца родного заложит... — Выжидательно глянула на камердинера, тот с готовностью кивнул.

— А что в Петергофе? — снова спросила она.

— Все книжки читают Екатерина Алексеевна, — улыбнулся Чулков, — целыми пудами ей возит Катенька Воронцова, то бишь княгиня Дашкова нынче уж...

Елизавета усмехнулась:

— И на что ей столько читать — ослепнет до времени... А Катька Воронцова не от их семейства подослана?

— Не-ет, энта не в их породу, тоже книгочейка и горда, на козе не подъедешь. Любят они Екатерину Алексеевну...

— И откуда ты всё знаешь, Васенька? — засмеялась Елизавета.

— Эх, матушка Елизавета Петровна, у вас свой круг приятельства, у нас свой, а умишка у иного хама поболе, чем у пана.

Это императрице не понравилось, буркнула:

— Учены... куда как учены, вам бы эту учёность розгами повыбить...

— Воля ваша, государыня, вы спрашиваете, мы отвечаем. — Чулков отвесил поясной поклон.

— Ну, ин, ладно, — смягчилась Елизавета, — чего уж тут...

Прикрыв глаза, она положила руку на горло, на лбу выступила испарина.

— Душно, ой, горло захватывает... Может, окно приоткроешь?

Чулков обеспокоенно поглядел на царицу, подошёл к окну.

— А тут хочь открывай, хочь запирай — сквозит, ажио штора полощется, — обернулся он к ней. — А может, Елизавета Петровна, оденемся да прогуляю я вас аллейкой да по снежку...

— Я бы рада, да ноженьки болят, ой болят... Чулки к язвам присохли, будь они неладны, хоть криком кричи.

— А мы маслицем ножки протрём, — засуетился камердинер, — сапожки мягкие наденем, я вас под ручки, а где и на ручки — по аллейкам пройдёмся, снежком вас осыплет, уж как хорошо будет. — Василий Иванович улещивал царицу, что дите малое, не ведая грядущего, которое стояло уже на пороге...

Елизавета, слушая его с большим вниманием, вдруг и вправду разохотилась:

— А что? Я и парик, и корону малую надену, пусть видят...

Выйдя с помощью камердинера на крыльцо, Елизавета движением руки отослала засуетившихся было свитских, задержав только генерал-адъютанта, и они полегоньку зашагали по хрусткому снегу — втроём.

Императрица, повязанная синим, в ярких узорах, платком, из-под которого виднелись букли парика, в короне, утверждённой надо лбом, сразу разрумянилась, похорошела. Она шумно вдыхала морозный воздух и, с удовольствием поглядывая по сторонам, на спящий под снегом парк, приговаривала:

— Хорошо-то как, хорошохонько! Сладко дышится. Спасибо, Васенька, надоумил.

Чулков, счастливый, что сумел доставить радость царице, бережно поддерживал её под локоть, и даже дежурный генерал-адъютант невольно расплывался в улыбке.

Они вышли, неторопливо шагая по заснеженной дорожке, за поворот аллеи, вступили в полутьму сошедшихся ветвями заснеженных старых елей и вдруг нос к носу столкнулись с женщиной.

Все трое, остолбенев, так и остались стоять с открытыми ртами, ибо женщина эта была не кто иная, как... царица Елизавета — одетая точь-в-точь: соболиный салоп, синий, в ярких цветах плат, из-под которого выглядывали букли парика, и на лбу её красовалась всё та же малая корона. Бледное до прозелени лицо призрака, как две капли воды похожее на лицо царицы, ничего не выражало. Елизавета в ужасе смотрела, как её двойник приблизился, ни кивком, ни каким иным знаком не показав, что видит людей, застывших в страхе перед ним, затем, не дойдя шагов десять, повернул вправо, в прогал между деревьями, и исчез — ни дыхания, ни скрипа шагов по снегу.