— Я на подворье Бестужевых остановилась.

Екатерина даже приподнялась.

— Погодите, сдаётся мне, лицо ваше знакомо?

— Мавра Григорьевна Шувалова представляла меня ко двору императрицы Елизаветы Петровны.

— Так, так, ступайте. — Тон Екатерины неуловимо изменился. Будто успокоившись, она села обратно в кресло.

Но как только Поликсена вышла, вскочила, рванула шнур звонка. Шагнула навстречу появившемуся Шкурину, который, увидев выражение её лица, аж присел. Не говоря ни слова, императрица влепила ему пощёчину. Отвернулась, отошла к окну. Сказала оттуда:

— А Титычу своему ты уж сам передай ласку мою... Надо бы вас отдать Степе Шешковскому, чтоб на дыбе покачал, как заговорщиков...

Шкурин молча бледнел, стоя посреди комнаты.

— Да ладно, — неожиданно смягчилась Екатерина, — сама следствие проведу... От кого доставили овечку эту безвинную, что запуталась во лжи? Шуваловы? Бестужевы?..

— Титыч сказал, что Екатерина Романовна аттестовали ему, — хрипло отозвался камергер.

— Княгиня Дашкова?

— Точно так-с...

— Боже, и эта туда же... Иди, Васенька, да помни: я не всегда такая добрая.

Шкурин, пятясь и прижимая руки к груди, ушёл. Екатерина села к бюро, придвинула к себе портретец Петра, раздумчиво проговорила:

— Ну что, отец, делать будем?.. Целый заговор: выживший из ума Бестужев, змея Мавра, старое веретено Панин и эта курочка, Катенька Дашкова, туда же — все тянут, чтобы грех убийства на меня взвалить.

Пётр, как и полагается портрету, помалкивал, и Екатерина, взяв его в руки, с отчаянием спросила:

— Как быть-то мне? Целый клубок змей, и все шипят, и все нашёптывают: иди туда, сделай то... И все требуют дай, дай, дай... дай тело твоё, дай богатства, дай место потеплее...

Слёзы застилали ей глаза, лицо Петра расплывалось.

— Помоги, учитель, подскажи, поддержи... — Она обернулась к иконе: — И ты, Пресвятая Матерь, дай веру, укрепи мой дух... У тебя лишь могу просить поддержки и совета...

Ей показалось, что очи Матери Божией наполнились слезами, скорбно опустились уголки губ, лик потемнел.

Екатерина, опустив голову на руки, заплакала. Но коротко — два-три всхлипа. Потом подняла голову, по-бабьи — ладонями — вытерла щёки и встала. Подошла к зеркалу, достала из бриллиантовой шкатулки пуховку, махнула по лицу. Протянув руку, позвонила.

— Васенька, Шешковский у себя, в каморе? Позови... — И отошла к окну, не видя, как ещё больше побледневший Шкурин, открыв несколько раз молча рот, вышел вон.

За окном осенний парк сбрасывал последние листья, открывая взору чёрные стволы и синие силуэты елей. Кричали, как на базаре, вороны, и казалось, что уже никогда не возродится природа, никогда не появятся здесь люди, не будет светить солнце...

— Звали, Ваше Величество?

Екатерина вздрогнула и обернулась. Усмешка пробежала по её губам при взгляде на Шешковского. Сразу видно было: при деле теперь Тайная канцелярия — вид у Шешковского был бравый, глазки деловито поблескивали.

— Здравствуй, — сухо сказала императрица. И распорядилась: — Госпожу Пчелкину, что была у меня даве, с глаз не спускать, может, соучастников обозначит... А после казни Мировича... — Она вдруг замолчала, как будто впервые осознав тяжесть сказанного. Потом еле заметно сморгнула, тряхнула головой и закончила: — А после казни Мировича отправь в монастырь, самый дальний, с обетом молчания. — Снова помолчав, добавила: — О приданом я позабочусь, чтоб ни в чём нужды не имела. Иди.

Сказала — и тайком посмотрела на Петра Великого. По губам императора скользнула не то усмешка, не то улыбка.

Когда надзиратель вошёл в камеру для смертников — помещение по тюремным меркам довольно просторное и благоустроенное, чтобы уходящий в мир иной сохранил не самое мрачное впечатление о мире земном. — Мирович сосредоточенно лепил из хлебного мякиша фигурку голубя, их много было уже готовых, расставленных по всей камере. На сей раз у него рождалось нечто похожее на Святой Дух, каким его изображают на иконах. Надзиратель быстро подошёл к узнику, сунул ему сложенный вчетверо листок бумаги и сказал:

— По прочтении съешьте. К вам священник идёт.

Мирович, при виде записки засиял глазами, вскочил и торопливо подошёл к окну. Вполголоса прочитал: — «Жди, надейся, вчера имела высочайшую аудиенцию, обещают помилование. Целую, целую, целую».

Мирович поднял глаза к небу. — О, Полинька, любовь моя... — Трижды поцеловал письмо, прижал его к сердцу и замер, что-то бормоча.

Дверь с железным скрежетом отворилась, и в камеру вошёл священник, облачённый как для службы. Красивое холёное лицо его выдавало в нём человека высокого ранга, а вовсе не простого тюремного священнослужителя. Он внимательно пригляделся к узнику и, перекрестив его, спросил:

— Здоров ли, сын мой?

— Здоров, батюшка, — всё ещё светясь от счастья, отозвался Мирович.

Ещё раз удивлённо взглянул на него священник и заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:

— Я пришёл, чтобы исповедовать и приготовить тебя ко встрече с Высшим Судией и чтобы проводить тебя в последний путь. Готов ли ты, сын мой, открыть мне душу?

— Готов, батюшка, — бодро и звонко ответил Мирович и встал на колени.

Священник подвинул к себе тяжёлый дубовый табурет, уселся на него величественно и, прикрыв склонённую голову Мировича епитрахилью, положил сверху руку.

— Нет ли у тебя тайного греха, который ты хотел бы исповедовать перед лицом вечности? — начал он. — Не сокрыл ли ты соучастников преступления?

— Нет, батюшка. — Голос Мировича был спокоен и чистосердечен.

Священник внезапно вздрогнул так сильно, что Мирович, приподняв голову, удивлённо посмотрел на него. Снова опустив голову, Мирович не видел уже, что странный священник смотрит теперь неотрывно на листок бумаги, который, стоя на коленях, Мирович прижимал пальцами к полу.

— А цареубийство — ты не раскаиваешься в этом грехе?

— Я не обагрил руки кровью.

— Но деяния твои и твой почин привели к этому.

Снова подняв голову и взглянув чистыми глазами на святого отца, Мирович спросил:

— Отчего же нет со мной рядом тех, кто лишил жизни законного государя?

Священник смутился, ладонью прижал голову узника книзу, будто для того, чтобы тот не видел глаз исповедника, и пробормотал:

— С них свой спрос, сын мой, а сегодня час твоих испытаний.

— Я невиновен и надеюсь, что государыня явит милость, отменив жестокий приговор.

Святой отец покачал головой.

— Надежды согревают душу, но не всё в воле царей... — Он замолчал, потом, быстро оглянувшись на дверь, заговорил вполголоса: — Никто не в силах изменить предначертаний Божьих, но я могу утешить тебя пред главным испытанием жизни: твою руку вела десница Божья, и деяние твоё, преступное в глазах мирских, угодно престолу Всевышнего...

Мирович изумлённо посмотрел на него.

— Я не понимаю вас, батюшка... — Вдруг некая мысль блеснула в его глазах: — А впрочем... Да, да!.. Убрав наследника престола, живого претендента, я укрепил престол Екатерины. Так вот откуда надежда на спасение! — Забывшись, он махнул листком, зажатым в руке.

— Отринь дела земные! — вскричал святой отец, и Мирович вздрогнул от испуга. — И оставь несбыточные домыслы. — И зашептал: — Ты, сам того не ведая, тянешь в соучастие лицо, чьё имя я произнести не смею... Не в том, сын мой, твоё предназначение, а в том, что ты пресёк ещё одну мужскую ветвь фамилии Романовых. — Он склонился над Мировичем, пронзая его горящим взором, поднял вверх руку. — Ты не жертва, ты — бич Божий! Богоотступник Пётр Первый, который уничтожил патриаршество на Руси, возвысив свою власть над властью Божьей, был проклят за то церковью. А ты — ты помог свершению Божьего суда, возрадуйся тому, сын мой. Замкни уста свои и тайну предназначения своего унеси с собой. — И уже громко закончил: — Отпускаю тебе грехи твои. — Священник торжественно перекрестил Мировича и поднёс к его губам крест.