— Молодец, молодец, девонька, — размягчённо проговорил отец.

Он ли? Такого голоса у батюшки Гришка никогда не слышал.

Девчата возбуждённо загомонили.

— Тихо! — гаркнул отец, и это уж был точно он. — Ну-ка, ещё раз: ля-я-я...

Он умолк, но в церкви слышалось как эхо: ля-я-я...

Гришка, забывшись в очаровании, не заметил, как стал вторить отцу, голос попал в лад и был свободен и звонок. Отец недоумённо прислушался, потом обернулся:

— Гриц, это ты подпеваешь? Пришёл-таки? Молодец, поди сюда, сюда — рядышком к Анельке. — Потёмкин-старший положил ладонь на Гришкины упрямые кудри, тот покосился с опаской: не рванёт ли за ухо? — но отец приказал: — Ближе, ещё ближе к ней, я должен услышать полное согласие.

Анеля решительно притянула Гришку к своему боку. Малец он был рослый и оказался чуть ли не вровень с девушкой. Коснувшись нечаянно плечом высокой груди, отшатнулся, но она ласково провела ладошкой по его затылку, плечам, спине, привлекла к себе, шепнула:

— Не робей, за мной иди...

— Начали!.. — Хор запел. — Анеля, пора, — вполголоса сказал отец, но посмотрел не на неё, а на Грица и кивнул ему.

Гришка подладился к Анелиному голосу и шёл в лад с ней, свободно и радостно, но, когда она взобралась на немыслимо высокую ноту, сорвался, дал петуха.

Хористки засмеялись. Гриц, вспыхнув от стыда, метнулся через барьер, дал стрекача к дверям.

— Гриц, стой!.. А вы, курвы, чего ржёте?.. Тихо!

А Гришка уже был на кладбище, в дальнем углу его, где сплелись в непроходимые кущи заросли вишняка, малины, шиповника, а на полянках-проплешинах сбились в тугой ковёр травы и цветы. Он подобрался к самому крутояру, спускавшемуся к речке, откуда хорошо был виден противоположный низкий берег её, просторный луг, ленты деревьев, которые следовали извивам речки, разрезали луговые просторы и растворялись в голубени неба у горизонта. Чуткое ухо мальчишки уловило стрекот кузнечиков, гуденье пчёл, шорох трав, а над всем этим плыла печальная и сладостная мелодия, нежный и беспомощный Анелин голосок...

— Нехорошо это, барин, не можно...

Гриц встрепенулся от дрёмы при звуках голосов, донёсшихся из зарослей.

— Анелька, я разум теряю, как на тебя смотрю и голос твой ангельский слышу... Ангелочек ты мой...

— Стыдно это... не можно, паночку, не можно...

— Не пан я, я раб твой...

— Ой, что вы, что вы...

— Жёнку в монастырь, моя будешь навек... — Голос отца стал сиплым и прерывистым.

— Барин, паночек миленький, — не то просилась, не то ласкала Анеля.

— Ну, милая, ну, дороженькая...

— Паночку...

Гришка бесшумно пробрался сквозь кусты. Отец и Анеля возились на траве, ноги девушки были бесстыдно заголены, руки сплелись вокруг батькиной шеи. Тот со стоном откинул голову и встретил Гришкин взгляд. Прохрипел, не разжимая губ:

— Уйди... уйди... — и продолжал вершить начатое.

Гришка откатился назад и закувыркался по склону горы.

Кружились небо и земля, темнело в глазах, а в ушах всё звенел и звенел ангельский голос, пел сладко и печально женский хор. Слёзы бежали по Гришкиным щекам, оставляя мокрые следы.

— Гриц, Гришенька! — металась по двору мать, вторя крикам ласточек, расчёркивающих воздух над усадьбой. — Гриня, Гриц, где ты?.. Беги скорее в хату, татка помирает... Гриц!..

На возу, стоящем посреди двора, зашевелилось сено, из-под него выбрался Гришка. Был он всклокочен и хмур. Нехотя зашагал к крыльцу, ворча:

— Чёрт его не возьмёт... — но, услышав дружный рёв сестёр, кинулся бегом.

В доме всё было кверху дном, на полу валялись черепки битой посуды, раскиданы подушки, оборваны занавески на окне, перевёрнута скамья — отец побуянил как следует. На столе стояли две четвертные бутылки, одна наполовину порожняя.

Отец, посиневший, со страшно выпученными глазами, лежал на полу, всё ещё сжимая в правой руке арапник, но не тот, что всегда висел в хате для острастки, а охотничий, волчачий, с пулей, заплетённой в кончик. Левая рука и нога его мелко бились. «Будто карась на траве», — отстранённо подумал Гришка. Голова отца лежала тяжело, камнем, на чисто вымытом полу, из угла рта шла пена. Отец невнятно бормотал:

— Его призри... головастый... Гришку, Гришу... девки замуж... Гриш... Гри... смотри... Ты... ты... с того света до... кур... — Речь его становилась всё бессвязней.

Мать, вошедшая следом за Грицем, не плакала. Она отирала тряпицей рот и тоскливо посматривала в окно.

— Не идёт батюшка Василий... Неуж без покаяния отойдёт хозяин наш? — Посмотрела на мужа: — Ишь ты... В последнюю минуту всё шпыняет безвинно... Гриц, к ручке подойди. Вишь, всё о тебе...

Но Гришка стоял в отдалении, неприязненно глядя на умирающего. Девчонки, чуть слышно поскуливая, пугливо жались друг к дружке.

Мать, повнимательнее вглядевшись в лицо хозяина, позвала детей:

— А идя все разом подтянем батьку к кровати.

Только тогда Гришка подошёл к отцу. Вчетвером они подтянули его к кровати, но взвалить наверх не сумели, помогли подоспевшие Лявон и Никишка. Сделав своё, торопливо крестясь и оглядываясь, мужики выскочили из хаты. Только тогда появился высокий и тощий, с неопрятной рыжеватой косичкой приходский священник. Глянув на Потёмкина, деловито спросил:

— Опился?

— От злости жила лопнула, — тихо отозвалась мать и, всхлипнув, добавила: — Пришёл откуда-сь распалённый, нажрался самогонки и почал меня увечить. Пока охаживал малой плёткой, я терпела, а как взялся за волчий арапник, поняла: конец мне будет. Отпихнула его от себя, он кувырнулся через лавку, вскочил и снова ко мне, а я за ухват да и притиснула его шею к стене... Уж он бился-бился, изругал последними словами, а вырваться не смог... Где б мне его удержать, коли догадался бы кинуть арапник да руками за ухват... А потом пятнами пошёл да обвис, поехал по стене...

Она рассказывала это спокойно и неторопливо, как рассказывают историю, слышанную от других, а отец Василий столь же неторопливо облачался, вытаскивал из узла крест, облатки, Библию. Подошёл к Потёмкину, позвал:

— Александр Васильевич, слышишь меня? — Тот молчал, уставя вытаращенные глаза в потолок. — Александр Васильевич, сын мой, отзовись... — Склонился над умирающим. — Не примет уж дары святые, отходит. Многогрешен был и отходит без покаяния. Ну да Бог тебе судья.

Сунув к губам Потёмкина крест, священник прошептал молитву, перекрестился сам, положил несколько крестов на покойного уже Потёмкина и принялся складывать в узелок свои причиндалы. Молча, не глядя, сунул в карман золотую монету, поданную хозяйкой, снова взглянул на умершего, посоветовал:

— Ты ему пятаки на глаза поклади, а то закостенеет, потом не сладишь, будет пучиться.

Елизавета проснулась от переклички петухов. Сладко полежала, прикрыв веки, улыбнулась и откинула руку влево, обшаривая кровать. Там было только скомканное одеяло. Царица открыла глаза. Сквозь кисею полога мигал красноватый огонёк лампады, чуть ниже плясали, отражаясь в зеркалах, язычки свечей.

Елизавета, высунув из-под пуховика ногу, пошарила рядом с кроватью. Удовлетворённо улыбнулась: любимый её камердинер старичок Василий Иванович Чулков был на месте — на коврике, брошенном на полу у изножья.

— Василий Иванович, рыцарь мой верный, ау, Царство Небесное проспишь.

Над кроватью возникла плешивая голова с хохолком надо лбом.

— Что ты, сударушка, что ты, лебёдушка моя, и на минуту глаз не сомкнул! Коли я спать стану, кто тебя обережёт? — Старик встал, оправил мундирчик, пригладил волосы.

— Так уж и не спал! А парик, паричок-то потерял, стало быть?

— Не потерял, сударушка, а снял, — поправил повелительницу камердинер, — да заместо подушки и сунул.

— Неуж мы так обедняли, что и подушки тебе не сыскать?

— Хватает добра этого, да вить вечор я удалился, когда граф Алексей Григорьевич пришли, а потом, возвратимшись, гляжу, а подушки все до единой твои мурлыки обсели, думаю: возьмусь прогонять, а они ор подымут да твою милость потревожат... А ты, лебёдушка, так уж сладко спала, умаялась, видать.