Потёмкин сгрёб принца за грудь и, приподняв, ровно тряпичную куклу, над кроватью, рявкнул:

— Встать!

Главный командующий ещё не проснулся, но команду исполнил и уставился на Потёмкина.

— С добрым утром, ваше императорское высочество! — приветствовал фельдмаршала, а затем с размаху влепил пощёчину. — Это за давешнее расчёт, а это наперёд. И голова фельдмаршала мотнулась в другую сторону от новой оплеухи. — В подвал его, и супругу тоже.

— Господин вахмистр, она телешом.

— Ништо, пусть охолонёт, а то под периной взопрела небось.

Принц, длинный, белый, словно привидение, попробовал дёрнуться, но ему связали рукава ночной рубахи и наподдали, он пошёл безропотно, жена, стыдливо скорчившись, двинулась следом.

— Леоныч, дай-ка сундучок этот изукрашенный... О, сокровища фамилии Голштинской! — Вытащив из шкатулки ожерелье, сунул в карман, шкатулку протянул Леонычу: — Раздай ребятам призовые, такого пирата повязали.

Завидев впереди облако пыли и услышав грохот колёс по деревянному настилу, Мирович придержал лошадку и посторонился, съехав к самому краю насыпи. Из-за поворота вылетел лёгкий экипаж, запряжённый парою. Возница гикнул, взмахнул кнутом, кони промчались мимо. Мирович мельком разглядел в окошке женское лицо да затылок гвардейца, стоявшего на запятках. Но главное, глаз отметил непорядок — заднее колесо бежало вихляясь и вот-вот должно было сорваться.

Он остановился и заорал вслед:

— Эй, эй! Колесо! Колесо!.. Разобьёшь свою мамзелю. — Сунув пальцы в рот, свистнул. — Колесо, раззява!

Конь, решивший, что свист относится к нему, рванул вперёд, и Мирович едва не свалился с козел, но всё-таки заметил: его сигнал достиг цели. Экипаж остановился, гвардеец соскочил с запяток и приветственно махнул рукой. Мирович тихо ахнул: это был Алехан Орлов, а женщина... Мирович привстал и принялся нахлёстывать свою лошадку:

— Эй, милая, давай, давай! Не припоздать бы... Господи, помоги! — Он, словно безумный, орал: — К Разумовскому опоздал, к Шуваловым опоздал, к Поликсене опоздал! Не попусти, Господи, раба своего! И-и-эй! Залётная!..

И Господь услышал молитву: колесо встряло в дыру на мосту, что-то хрястнуло, что-то хрустнуло, что-то звякнуло, и коляска опрокинулась. Мирович ласточкой пролетел над перилами моста и оказался в воде. Речка была небольшая, достаточно глубокая, чтобы Мирович не разбился при падении, но и достаточно мелкая, чтобы он не утонул. Выбравшись из тины и грязи, неудачник воздел руки в небу:

— Почто казнишь меня? За что наказываешь? — Шлёпая по воде, вышел на прибрежный песок, упал и, колотя его руками, кричал: — Опоздал, опоздал, опоздал!

На коврике возле кровати его величества сидела и выла любимая мопсинка Петра. Голос у неё был тоненький, жалобный и вовсе бы походил на плач ребёнка, кабы не хриплые подвывания в конце. Пётр, спавший на скомяченных простынях, уткнув чисто по-мальчишечьи лицо в подушку, зашевелился, поднял голову в ночном колпаке и, не открывая глаз, потребовал:

— Цыц, негодная!

Собачка, не обратив внимания на окрик хозяина, продолжала тянуть свою надрывную песнь. Пётр выпростал ноги из-под перины, свесил их с кровати и всё так же, не открывая глаз, принялся растирать грудь, ожесточённо скрести её ногтями.

— Цыц, ферфлюхтер вольф... Иди сюда, иди, ком хир, ком хир. — Собачка поднялась и заковыляла прочь от кровати. — Не хочешь... — Пётр посмотрел ей вслед. Лицо его, корявое, с набрякшими подглазьями, жёлтое и плоское, было страшным. Он зевнул яростно и со смаком, громко крикнул: — Нарциска, Нарцисс! Бира давай, пива. Нарцисс, бира!

Любимый арап Нарциска вбежал с подносом в руках, налил пива в бокал. Пётр выпил, Нарциска взялся за другую бутылку, но Пётр, нетерпеливо выхватив её, выпил из горлышка. Передохнул, удовлетворённо сказал:

— Перфект, аллее перфект. Карашо! Зови кауфёр, туалет делать будем. — Накинул халат, попробовал спеть: — Ляля, ля-ля, ля, ля-ля... Нехорош голос. — Снял со стены скрипку, коснулся струн смычком, псинка сейчас же ответила воем. — Цыц, шреклихерхунд!

— Можно к тебе? — в спальню вплыла Лизка. Она также была в халате, скрадывавшем контуры и объёмы располневшего тела, но уже более или менее прибрана, хотя современники отмечают её постоянное неряшество и, пардон, дурной запах, исходивший от неё. Но будем милостивы и снисходительны к этой чете в последний день их величия. — Не успел глаза промыть, а уже за скрипицу свою...

— Сегодня, Лизхен, мне надо быть в форме. Мы нынче приглашены на обед к любимой жёнушке Екатерине. Сегодня я дам ей последний концерт. А после концерта поручу заботу о ней моим любимым голштинцам...

— На какой предмет?

— Они найдут в ней некоторые предметы, представляющие интерес для солдата, оторванного от жены. — Он грубо захохотал.

— Ты что, Петруша! — испугалась Лизка.

— Да-да, я исполню слово, данное ей. И сегодня я представлю двору мою новую жену. Надевай всё, что есть лучшего!

— Питер! — Лизка обрушилась на тщедушное тело Петра. Мопсинка снова завыла. Пётр швырнул в неё туфлей.

— Цыц, дурочка! Не плакать надо, кричать: виват Елизавета!

Под сигнальным колоколом у моста через ров, ограждающий расположение полка, с ружьём на плече стоял часовой. Екатерина в сопровождении Алёхина вступила на мост.

Лицо часового расплылось в улыбке, он взял на караул, и это стало как бы сигналом: ударил полковой барабан, ему ответили ротные. На плацу Екатерину встретил Кирилл Разумовский в мундире полковника-измайловца — подлетел на коне, лихо спешился, поклонился:

— Доброе утро, Ваше Величество, государыня российская.

— Не преувеличивайте, граф. — Екатерина протянула руку для поцелуя.

— Это мы подправим, Екатерина Алексеевна.

Григорий Орлов с группой офицеров привели чуть ли не силой древнего полкового священника отца Алексия в полном облачении. Вынесли из церкви и поставили аналой. Между тем на плац сбегались роты. Признаться, людей в них было маловато — гвардия дисциплиной не отличалась, и это было не построение полка, а скорее построение представителей полка, — но важно не действие, а результат, не так ли? Недостаток людей возмещался усердием.

— Виват Екатерина!

— Присягать матушке Екатерине!

— Надёжа ты наша и избавительница!

— Ура!

— Полк, к присяге!

Екатерине подвели коня, подняли её в седло, она привстала на стременах, чтобы казаться выше.

Капралы подровняли ряды.

— Гвардейцы! Я явилась к вам за помощью! Опасность вынудила меня искать среди вас спасения. — Екатерина вглядывалась в лица людей — слушают ли, слышат ли?

Издалека не видно было, что губы её дрожат и что она на грани срыва, с трудом удерживает слёзы — ведь на карту поставлена жизнь. В этот миг, в это утро глазами немногих солдат и офицеров на неё смотрит вся Россия, огромная и чужая страна, которую она признала своей единственной родиной и которую ей предстоит взять в эти побелевшие от напряжения маленькие руки. Проигрыша быть не может, ибо проигрыш — смерть. Она возвысила голос:

— Советники государя, моего мужа, решили без промедления заточить меня и моего сына в Шлиссельбургскую крепость. — Голос сорвался, она сглотнула слезу и кинула не просьбу — мольбу: — На вас надеюсь, вам верю... От врагов было одно спасение — бежать к вам. Вы, гвардейцы, единственная надежда и опора. Окажете ли помощь мне и сыну моему?

— Жизнь положим, не выдадим! — зычно крикнул Алёхин. — Верно, гвардия?

— Веди нас, всех веди!

— Смерть голштинцам, смерть врагам!

— Смерть немчуре!

Екатерина вскинула руку, и полк утих.

— Никого не трогайте, наше дело Божие, и не годится его кровью поганить.

— Верим тебе, матка!