Князь, припадая к бутылочке, повлёкся за ней.

— Ваше высочество, repp Питер... repp Питер!.. Услышав голос Екатерины, Пётр воровато огляделся и быстро нырнул в кусты.

Опередив жениха и невесту, императрица первой отправилась в Петербург, чтобы подготовиться к свадьбе. О, сколь хлопотно это дело! Сидя в креслах у окна в своём будуаре старого Зимнего дворца, царица разглядывала драгоценности, которые раскладывал перед ней придворный ювелир. Солнечные лучи, пронзая стёкла окон, безумствовали, метались меж граней самоцветных камней. Каждое изделие — на отдельной бархатной подушечке, цвет коей наиболее выгодно подчёркивает достоинства каждого камушка, каждой безделушки. Бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры, аквамарины и топазы сверкали и переливались, стреляя тонкими пронзительными лучиками, слепящими глаза. Всякий раз, перебирая пальцами драгоценные дары гор, Елизавета испытывала почти детскую радость — нет, не радость обладания столь несметными сокровищами, а радость общения с прекрасным. Она могла часами вот так сидеть перед инкрустированным столиком, что-то откладывая сразу, что-то примеряя, надевая на пальцы, прикладывая к груди и волосам. Глядя на себя в зеркало, которое держали перед ней два дюжих лакея, каждый раз дивилась она тому, как меняли внешность эти прекрасные безделушки...

Внезапно она нахмурилась, сузила глаза, рассматривая очередное сокровище, чем-то ей явно не угодившее, и взмахом руки отвергла:

— Продавай!

За её спиной вырос, отразившись в зеркале, дежурный флигель-адъютант:

— Ваше Величество, великий канцлер граф Бестужев прибыл.

— Проси. — Елизавета со вздохом отложила великолепный берилл в изящной золотой оправе. — Подите все прочь.

Придворный ювелир, стоявший на почтительном расстоянии, приблизился к столику, намереваясь прибрать отложенные драгоценности, но императрица предостерегающе подняла руку:

— Эти пока оставь, я ещё раз посмотрю, что-то выберу, а остальные заберёшь.

Ювелир, поглядывая на придворных дам, стоявших рядом со столиком и не сводивших с него глаз, нерешительно переступил с ноги на ногу:

— Я бы, фаше феличество, пока бы... футлярчики... Их бы...

— Ступай!

Завидев великого канцлера, Елизавета протянула руку для поцелуя. Продолговатое лицо Бестужева с тонким разрезом рта и даже тщательно завитые букли и белые чулки под короткими панталонами, выглядывающими из-под превосходно сшитого темно-красного кафтана, — всё это излучает высокомерие.

— Что нового, Алексей Петрович? — Императрица внимательно смотрела в лицо хитрого и умного царедворца.

— Слава Богу, ничего, — чуть дёрнув губой в ироничной усмешке, отвечал канцлер.

— И то хорошо, — кивнула Елизавета. — А у меня новина: думаю свадьбу великому князю сыграть.

Ювелир, не меняя почтительного положения, успел-таки перехватить одну дамскую ручку, которая, улучив момент, потянулась к полыхающему великолепием столику, поднёс ручку к губам, а столик, прикрыв шёлковым платком, отодвинул в глубь комнаты.

— Эта новость, Ваше Величество, каждому воробью ведома, — говорил Бестужев с бесстрастным выражением лица, но прежней усмешечкой в глазах. — Надеюсь, звали не затем, чтобы на свадьбу пригласить?

— Догадлив, граф, — тоже усмехнулась царица, — за то и ценю.

— Увы, матушка, — сразу приступил к делу граф, — казна пуста.

Елизавета, которой эти игры были хорошо известны, никак не отреагировала на горестный вздох канцлера.

Смекнув, что от трат не уйти, Бестужев осторожно спросил:

— Не меньше миллиона потратить думаете, а?

Императрица искренне расхохоталась.

— Миллион!.. Одни энти безделушки, — она показала на камни, — тыщ на триста потянут, и то придётся выторговывать каждую копейку... — Ювелир скромно потупился. — А невесту нашу бесприданную приодеть? Покои отделать, церкви золотой оклад подарить... — Елизавета вздохнула. — Да и сама пообносилась.

Понимая, что это бесполезно, канцлер всё ещё продолжал вяло сопротивляться:

— Армия третий месяц без жалованья, дворцовому штату, стыдно сказать, задолжали...

— Для чего вы мне это говорите, с меня своих забот хватает! — делано возмутилась Елизавета. — Прикажите генерал-прокурору деньги изыскать — это его дело... Сами придумайте что-нибудь, пусть откупщики мошной тряхнут. Вон, сказывают, соль дешева, накиньте на пуд копеечку, пусть губернии подать пришлют... Да мало ли откуда деньги берутся, не бедные же мы!..

— Оно так, матушка, — не сдавался Бестужев, — спереди шик, а сзади-то пшик. — И сделал попытку завершить разговор: — Значит, миллиона три.

— Три, пять, — никак не унималась Елизавета, — мы не на базаре, граф, не торгуйтесь...

На счастье Бестужева, за дверями послышался шум, и в будуар влетел встревоженный адъютант.

— Ваше Величество, депеша. Его императорское высочество великий князь Пётр Фёдорович, едучи с Москвы, занемог в Валдае.

— Что с ним?

— Докладывают, оспа.

Мчались впереди, припадая к гривам, драгуны сопровождения, и нёсся в холодном воздухе предостерегающий крик:

— Пади! Пади!

Невиданно ранний снег облепил ещё не сбросившие лист деревья, и они стояли, будто привидения, вдоль лесной дороги — сказочно и страшно.

— Пади!

Карета неслась, угрожающе кренясь, тёмною чащобой, светлым большаком, падала в низины, взлетала на бугры. Елизавета, укрытая полостью из песца, нетерпеливо поглядывала в окошечко кареты, залепленное комьями липкого первого снега, и с тоской вспоминала: ночь, гонка, тревога... Не успела тогда, не успела — та же проклятая оспа унесла жениха, сделав на всю жизнь невенчанной вдовой...

Лейб-медик Лесток, сидящий рядом, обменялся встревоженным взглядом с Чулковым — верный лакей, как всегда, у ног своей царицы.

— Матушка, может, утишим бег? — показалось в дверце в минуту остановки укутанное башлыком лицо кучера. — Двое коней пало...

— Сколь падёт, за всех плачу... Гони!

И снова мчались кони. Замешательство: пал передовой. Сзади подогнали заводного коня, быстро перепрягли. Падшего оттащили в сторону — он ещё бьётся, пытается встать, закинув голову, дико кричит, закатный луч вспыхивает красным огнём в глазу. Выстрел. Глаз померк.

— Гони!

— Пади! Пади!

Приёмным покоем великого князя стала изба захудалого дворянина, притулившаяся у дороги. Пётр метался в жару и беспамятстве на высокой постели — целой копне сена, покрытой ковром. Вздрагивали и колебались огоньки свечей.

Лампада озаряла чёрные подглазья Спасителя на иконе старого письма, оправленной в грубую деревянную раму, чёрную от времени.

Лик больного, густо испятнанный чёрными отметинами оспы, был страшен. Возле самого ложа притулилась на чурбачке Екатерина. Всхлипывая, она смачивала полотенце в тазике с водой и прикладывала к лицу больного. Посреди избы толпились лекарь в белом переднике, адъютанты, слуги, священник в полном облачении, ждущий своего часа. Было изрядно накурено, дымили лучины.

Елизавета, ворвавшись в избу вместе с клубом морозного воздуха, отрывисто спросила:

— Оспа?

— Оспа, матушка, — ответил лекарь, низко поклонившись, и было не понять, кто матушка — сама императрица или оспа.

Лесток, вошедший вслед за Елизаветой, мгновенно оценив обстановку, приказал:

— Все из горницы вон! Свиной дух развели... А ты, сударь, хочешь, чтоб и невеста заболела, что пристроил её в сиделки?

— Они сами, ваше превосходительство, я требовал уйти, не хотят, — развёл руками лекарь.

— Умница, заботница... — Елизавета подошла к Екатерине, прижала её голову к груди, погладила по волосам.

— Он так мучается, матушка, — пожаловалась та, подняв заплаканное лицо. — А я так боюсь... Вашего жениха оспа забрала... Неужели судьба? А если Питер... куда ж я?..