Дворец освещён был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свеч. Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах (Потёмкин свёз их 30 тысяч со всего Петербурга), всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях...

Прошли в зимний сад. Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы, курились тонкие ароматы, картинно рисовались на зелени трав и деревьев колоссальные искусственные цветы и плоды. На зеркальной, украшенной хрусталём пирамиде... сверкало бриллиантовыми литерами имя Екатерины, и от этого имени исходило во все стороны сияние... Когда императрица с своею свитою подходила к храму, на ступенях его Потёмкин упал на колени перед изображением государыни и благодарил её за все благодеяния. Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.

По возвращении высочайших особ в залу начался бал. Он открылся польским «Гром победы раздавайся» с трескотнёй литавр, пением и пушечными выстрелами...

В двенадцатом часу начался ужин... Стол, за которым кушала императрица с наследником престола и его супругой, находился на том самом месте, где стоял оркестр. Сервиз на этом столе был золотой, и Потёмкин сам прислуживал Екатерине, пока она не попросила его сесть...

После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица с высочайшею фамилиею уехала в исходе второго... Когда она уже выходила из залы, с хор, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими ярким огнём, послышалось нежное пение с тихим звуком органов. Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие:

«Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух — дышит всё твоей душой. Лишь твоим я благом и живу, и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости людей, если мысль тебя не видеть — дух ввергает в ужас? Стой, не лети ты, время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша — путь печалей, пусть же в ней цветут розы».

Екатерина обернулась к провожавшему её Потёмкину и объявила своё живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник. Потёмкин упал перед императрицей на колени, схватил её руку и прижал её к губам своим. Он был глубоко тронут, он плакал. На глазах Екатерины показались тоже слёзы... Автор фельетона, как назывались в ту пору подобные публикации «Москвитянина» не упоминает, где в тот момент находился Платон Зубов. Уж наверное, где-то рядом. Смотрел и злорадствовал: у него-то было нечто более дорогое для императрицы, чем золото, истраченное Потёмкиным на эту «потёмкинскую деревню», и россыпи бриллиантов...

Он вскоре уехал из Петербурга, забрав из пансиона Потёмочку. Кони мчали их по Московской дороге. Ранним утром, остановив карету в тени высокого холма, приказал:

— Ждите меня здесь.

— Я с вами, батюшка, — попросила Лиза. Он взял её ручонку в свою и сказал:

— Только помолчи, ладно?

Она кивнула.

Поднялись на холм, и перед ними отворилась Русь — безбрежные просторы, укрытые ковром весенних трав, серебряные росные отсветы над синевой холмов, берёзовые рощи, опушённые кружевами листвы, тёмные боры. Солнце вот-вот должно было выглянуть из-за горизонта. Над синим окоёмом блеснула золотая искра. Потёмкин стал на колени и прикрыл глаза. Девочка опустилась рядом.

— Слушай, — шепнул он и напрягся, глядя на восток.

Грозный рокот колокола пришёл с той стороны.

— Успенский... — прошептал Потёмкин. Глухой стон донёсся с севера.

— Сергий отозвался...

И, почти накладываясь на него, с правой стороны послышалось, сотрясая тишь, гудение низкое, глухое, будто вздохнула земля нутром.

— Звенигора, — сказал Потёмкин. Он перекрестился троекратно, поклонился и сказал: — Прости и благослови, земля родная, раба Божия Григория. — Приник губами к траве, распрямился, извлёк из-за пазухи ладанку, поднёс к губам. — Ты, доню, тоже поцелуй. — Приложил иконку к губам дочери.

— А до бабушки ехать далеко ещё?

— Не очень. — Он подхватил малышку на руки и пошёл вниз. Она обвила его шею руками. Из мёртвого глаза стекала слеза. Возле кареты их ожидала Санечка.

— Утро доброе, — приветливо сказала она. Малышка тотчас перебралась к ней на руки. — Моцион?

— Да так, — буркнул Потёмкин. — Забирай Лизавету — и к бабушке, а оттуда на Варшаву, а то пан Браницкий меня на дуэль вызовет.

— Он, не бойся, не скучает — паненками тешится...

— И всё ж...

— Я к осени в Яссах буду... Может, и Ксаверия вытащу.

— Как знаешь, я поехал. — Потёмкин шагнул внутрь кареты.

Женщина и девочка смотрели вслед. Мимо них проскакали казаки сопровождения.

Всхолмлённая равнина Приднепровья. Князь ехал в коляске, за ним на конях — охрана, свита. Навстречу попалась процессия — везли раненых. Кто без ног или совершенно немочен — лежали в возах, а с перевязанными руками, повязками на лбу, груди шли сами.

Потёмкин остановил сопровождавшего их майора:

— Куда ты их?

— В Россию.

— А тут что, Туретчина? Заверни в Екатеринослав, тут неподалёку. Ты ж их половину не довезёшь, перемрут. Жара, пыль...

— И то, отход большой — кажинный день хороним...

— «Отход». — Потёмкин зло стегнул плетью офицера. — Я те дам «отход»! Люди это, воины, кровь за родину отдавшие... Герои! Найдёшь полицмейстера, передай, Потёмкин, мол, велел расселить раненых по хатам, пока госпиталь построим... Довольствием обеспечить за мой счёт. Я доктора пришлю и фельдшера для досмотра... С Богом!

— Слушаю, вашсиясь... — Офицер помчался в голову колонны. — Стой!

Потёмкин нагнал старую знакомую — майоршу Чердынину. Как и прежде, двое мужиков, но крепкие и молодые в запряжке, а она восседала на сундуке, следом шли мужики и бабы, семенили ребятишки — всего десятка два. Увидев Потёмкина, майорша мигом спрыгнула с коляски, кинулась на колени.

— Князюшка, родимый, ветрела наконец.

— А я зачем тебе?

— Я с Глебова не деньгами сыскала, а крепостными, какие завалящие, — вишь, сколько наскребла?

— А беглых нет среди них?

Баба отвела в сторону глаза.

— Ну, ежели какой хилой прибьётся, не гнать же, пропадёт в одиночестве...

— А полиция? Вдруг паспорта спросят?

— И, батюшка, у меня этих паспортов полсундука... Усопшие которые, узнай поди, тот аль не тот.

Потёмкин расхохотался:

— Ну и стерва ты! То-то я гляжу, за малые деньги чуть не целая деревня... Да Бог с тобой, заселяй края дикие, пускай корни на юге. Но! — тронул он коня, но Чердынина заступила дорогу:

— Погоди, я ж не просто тары-бары растабарывать ищу тебя... Говорят, землёй наделяешь. Мне бы десятинок этак... — Она задумалась, прикидывая, сколько запросить.

— А это зачем? — Потёмкин только сейчас заметил, что впереди повозки двое мужичков тащили пушчонку.

— Пригодится в хозяйстве, под Туретчину ведь еду... Когда-тось от Пугача отбилась, а тут мало ли что... Так землицы дашь? Я и бумагу заготовила, и чернила припасла, только ручку приложи да число обозначь...

— Бог мой, полвека прожил, а такой пройды не встречал! Ну, ин, ладно, быть тебе екатеринославской помещицей! Пройдёшь ближе к Днепру, пусть один из мужиков, хоть самый долгоногий, с восходом солнца пойдёт с востока на закат, и сколь успеет прошагать до полдня — твоя земля.

— А с полночи на полдень?

— Половину... Ну, баба! Попов, оставь для догляда кого. И пусть Чердынина возделывает свой сад... Трогаем!

Лёжа в холодной ванне под вишеньем, светлейший отдавал распоряжения кухмейстеру:

— Возьмёшь из моих запасов водки — гданьскую, заморскую, боярскую, французскую, ратафию... Теперь из вин — сектет, рейнвейн, мозельвейн, базарак, волошское и, конечно, шампанское. Пиво, полпиво, щи, квас...

Кухмейстер старательно записал всё и доложил:

— Деликатесы русские на исходе — огурчики, икра, клюква.