Брызнуло солнце, осветив картину разрухи, к небу тянулись дымы пожарищ. Закопчённый, белозубый, лохматый, подъехал Потёмкин к Перначу, собиравшему казаков на площади.

— Жив?

— Жив.

— Ну и слава Богу.

Кругом мельтешили запорожцы, таща кто добро, а кто женский товар. Молодой казачок, сокрушавшийся на неудачу войны, нацепил на шею монисто. Другой приторочил к седлу зеркало, и товарищ удачливого владельца, обрядясь в парчовый халат, вертелся перед стеклом. Самый домовитый вёл в поводу пару коней, турка и казан в придачу. Подушки, перины — всё шло в ясырь.

— Пан Пернач, мыслю так: созовём казачков, а потом пусть гуляют.

— Дело говоришь; Сашко, бей в барабан.

Все, кто был на майдане, сошлись в круг. Потёмкин — чтоб виднее — поднялся в седле и произнёс речь:

— Спасибо, панове запорожцы! Город два дня ваш. Добро и маетность берите, мирных людей не забижайте. И припас съестной не до конца выгребайте, чтоб не померли мирные с голоду. Сотникам озаботиться насчёт караулов. И с горилкой аккуратней — пьяного и муха повалит. Поздравляю с победой и ещё раз спасибо! Виват Екатерина!

Выслушали внимательно и уважительно, а «виват» не поддержали. Он оглянулся на Пернача, развёл недоумённо руками — может, что не так сказал? И в это время чей-то звонкий голос возвестил:

— Хай живе Нечеса!

— Хай живе!

— Грицко Нечеса, слава!

— Кого славят? — не понял Потёмкин.

— А тебя, пане енедрале. Боевое товариство, Панове запорожцы! Его вельможность Грицко Лександрович показал себя добрым рыцарем. Две пушки отбил и меня, презрев опасность, вырвал из рук поганых. Як, товариство, прыймем его в запорожцы?

— Прыймем, прыймем!

— А назвать Одноглазым, — высунулся молодой казак.

— От як в тебе мозгов нема, наречём тебя безмозгим, так? Прыймаем тебя, Гриц Лександрович, як равного к равным, и будешь ты в реестрах наших неписаных зваться Грицко Нечеса... Аза Катерину извиняй, нет ей прощения за товарищей наших, полякам преданных...

Подъезжая ко двору, Потёмкин заметил неладное: из открытых дверей его мазанки вылетали на траву платье, светлый женский казакин, кокошник, юбки и иные предметы дамского туалета. Просвистели в воздухе и шлёпнулись в пыль расписные женские сапожки. А вот в дверях показалась и сама владелица означенных вещей — красавица смуглянка с причёской несколько подпорченной: одна коса расплелась и закрывала лицо. Покидала она штаб-квартиру Потёмкина не по доброй воле. Стояли ор и дамский визг, сквозь который долетали отдельные слова:

— Аканомка, ей-богу, аканомка...

— Я те покажу аканомку! — На траву вылетела подушка, теряя перья. — Чтоб и духу твоего тут не было!

Девки-стряпухи, уперев руки в бока и расставив загорелые ноги, видные из-под плахт едва не до колен, смотрели на баталию, весело обнажив зубы. Денщик сидел на чурбане с люлькой в зубах и посмеивался в усы. Заметив Потёмкина, вытянулся во фрунт. Его превосходительство, спешившись, едва не споткнулся о брошенные среди двора сундуки и узлы. «Аканомка», подвывая и собирая раскиданные по траве одёжку и обутки, увидела Потёмкина:

— Вот и барин подтвердят, аканомка я или нет...

— Агеев, что за баталия? — грозно спросил Потёмкин и едва не был сбит с ног налетевшей Санечкой.

— Гришенька, прискакал!..

— Санька?!

— Гришенька, Гриша... — Забыв обо всём и обо всех, Санечка повисла на шее «братца», «дядюшки», «милого дружка», осыпая поцелуями его лицо, почерневшее от солнца, ветра, дыма.

— Постой... грязный я, с дороги. — Он, смущённо озираясь, спешил поскорее войти в дом, а она визжала, смеялась, плакала и целовала его.

Он так и внёс её в хату, повиснувшую на шее. Кинув глазом назад, заметил и любопытство в глазах стряпух, и насмешливый взгляд денщика, и сделавшего неподвижную стойку старика хозяина.

— Гришечка...

— Сумасшедшая, дай опомниться... примчалась! Я ж писал: не надо. Тут и поселиться негде... — Он наконец, сколько мог, отдалил от себя Санечку и смотрел в милое, радостное и залитое слезами лицо. — Вздуть бы тебя за своеволие...

— И вздуй, и вздуй, хоть сейчас лягу... — смеясь и плача, бормотала Санька, скинула лёгкий дорожный плащ, под которым обнаружился кисейной тонкости сарафан, обнаживший круглые плечи и едва притенявший прелесть грудей, — плутовка знала, как подготовиться к встрече с «дядечкой».

А он и не утерпел, подхватил её на руки, стал, задыхаясь, целовать бормоча:

— Искусительница... змея...

Настала очередь обороняться для неё.

— Задушишь, зверь... Пусти... Не сейчас, дай пыль смыть. — А сама всё крепче сплетала руки вокруг шеи. — Гришечка, родненький...

Потёмкин, дотянувшись до окна, крикнул:

— Агеев, ванну!

Горел костёр посреди двора. Возле него накрыли стол. Сновали две девки и солдат, всё поднося снедь. У стола на траве стояли бочонок, сулеи и сулейки, глиняные жбаны. Между столом и колодцем соорудили ширму из воткнутых в землю копий и натянутых меж ними попон. Из-за неё доносился плеск воды, хохот, повизгивание Санечки и добродушное ворчание Потёмкина.

— Теперь холодной окатим...

— Мамынька!..

— На войне, как на войне... Ты думала, тут мёд?

— Мёд. Гришечка, мёд...

— А теперь выкатывайся, я сполоснусь. Леоныч, бадейку... Ух... ух... Ещё...

Из-за ширмы выпорхнула Санечка, накручивая на руку косу и укладывая её венчиком. Подойдя к столу, быстро и придирчиво осмотрела сервировку, что-то переставила, что-то подправила. В сторонке на колодах разместился оркестр — цыганочка при цимбалах, седобородый цыган со скрипкой, улыбающийся цыганёнок с бубном, за их спинами пёстрая толпа — хор.

А за ширмой Потёмкин пятерней разбирал мокрые космы и говорил Тимофею:

— Диспозиция такая: с рассветом на коней — и к Днестру. Думаю, за сутки доскачем. Полон наш и ясырь турецкий там будут. Хочу сам осмотреть место. Леонычу накажу, чтобы он нас пораньше разогнал, а то забражничаем... Донцы и запорожцы не приехали?

— Ударим в бубен — явятся.

— Насчёт Санечки — устроить в доме боярском.

— Сговорено.

— Вот навязалась, чёртушка...

— Ладно уж, не лукавь, доволен, поди.

Потёмкин схватил волосы платком, так, чтобы одна прядь прикрыла мёртвый глаз, и вышел из-за ширмы. И сразу же ударил бубен, зазвенели цимбалы, грянул хор так, что взвихрилось пламя костра. В светлый круг вступали гости — офицеры-драгуны, донцы, запорожцы. Запенилось вино, зазвенели бокалы.

— Спасибо, други, донцы и запорожцы! Спасибо за службу!

— Виват Грицко Нечеса!

— Генералу Потёмкину слава!

— Виват Екатерина!

Веселье продолжалось и когда Потёмкин с Санечкой скрылись в доме, и когда притух костёр, а потом вовсе наступила тьма. Вставшее солнце осветило пейзаж после великой битвы — раскиданная там и сям посуда, бутыли, сулеи и сулейки, глеки и глечики. И побитое хмелем войско — каждый спал там, куда донесли ноги. Смешались мундиры драгун, жупаны запорожцев, поддёвки казаков. Над покрытым пеплом кострищем вздымалась тонкая струйка дыма.

Бескрайняя, укрытая пожухлыми травами степь, придымлённая у горизонта маревом, палевое небо с падающим за горизонт солнцем. Колышущиеся струи знойного воздуха пеленой окутывают отару, сбившуюся у водопоя на пологом берегу реки, серые спины овец кажутся гигантскими коконами, разложенными для просушки, сколько их — сотни, тысячи? Извивается в пасмах горячего воздуха, будто танцуя ленивый танец, каменная баба с плоским, лишённым выражения лицом. Бесстрастно смотрят её глаза поверх голов толпы — серой, пропылённой, черноликой и малоподвижной. Прикрытые кое-какими лохмотьями, обожжённые солнцем тела, покорные глаза. Все они, вызволенные из плена мужчины и женщины, обросшие, измождённые, прибиты страданием. Если бы не блеск в глазах некоторых, не отличить от каменной бабы. Въедливый глаз Потёмкина внимательно осматривает толпу пленных турок, находившихся отдельно от русских полоняников. Непримиримые и яростные в ночном бою, сейчас они покорны и недвижны, даже яркие бурнусы, шаровары и пояса утратили свою праздничность. И ещё одна группа — женщины-полонянки, взятые из турецких домов. Их лица разглядеть невозможно — все без исключения покрыты платками, опущенными почти до подбородков или, наоборот, поднятыми до глаз.