Пётр подводил итоги:

— С вас, господин посланник, пятьдесят три червонца, слышите — пятьдесят, сэр Уильямс! С вас, Като, м... м... великая княгиня... восемьдесят, нет, девяносто три. Расточительствуете, жёнушка. — Пётр укоризненно посмотрел на Екатерину. — С вас, мадам Лисавет, м... м... то есть вам двадцать семь, и с меня, то есть мне... мне сто девятнадцать. — Пётр радовался непосредственно и шумно, как ребёнок. — О, мне пятьдесят три плюс девяносто три минус двадцать семь — да-да, сто девятнадцать... Лисавет, мы одержали викторию, ура! Откройте свой ридикюль.

Лизка, нимало не смущаясь, оттянула верх лифа, Пётр сгрёб золото со стола и ссыпал туда, при этом он всё так же радостно смеялся, а все делали вид, что великий князь мило шутит.

Один лишь сэр Уильямс поднял глаза к потолку, вроде бы рассматривая люстру, мельком скосил глаз на Екатерину: она прикрыла веки, ироническая улыбка скользнула по губам. Сергей Салтыков, красавец камер-юнкер, не стал притворяться и смотрел поверх Екатерининого парика — он стоял за спинкой её кресла — с насмешкой и презрением.

— А я и не надеялась, что выиграю, ваше высочество. — Лизка обратилась с этими словами к Петру, но тут же перевела взгляд на Екатерину, глядя нагло и торжествующе.

Екатерина вызов приняла. Подняв глаза и вздёрнув подбородок так, как она умела это делать, становясь мгновенно холодной и недоступной, ответила, тщательно выговаривая слова:

— Карты — такая игра, моя дорогая Лизхен, что сегодня выиграла ты, а завтра я... Питер, уже поздно, проводите меня в покои. Доброй ночи, господа. — Все вскочили, а она, не оглядываясь, пошла, зная, что муж не посмеет остаться.

И верно, Пётр проворно догнал Екатерину, принял её руку, и они чинно проследовали через гостиную. Все склонились низко и почтительно, как того требовал этикет. В том числе и Лизка, покрасневшая до лилового цвета. К ней подошёл толстяк и весёлый шалопай из свиты великого князя Лев Нарышкин:

— Мадам, а вас проводить в покои... ваши или мои?

— Левушка, твои шутки оскорбительны.

— А что тут такого? Сегодня он, а завтра я... как сказала великая — заметь: великая — княгиня... Устами шута Бог глаголет... Так проводить?

Хоть и день, а сумеречно. Дарья Васильевна, пристроившись к окошку, наладилась вязать. Прошедшие годы мало изменили её: та же стать, приятность в лице, улыбчивость и доброта. Только над висками чёрные, как смоль, волосы прикрыла голубыми крылышками седина.

Ветер швырнул в окно горсть снега и со свистом умчался дальше. Она перекрестилась.

— Светопреставление, Господи, которые сутки метёт. Пиши, — приказала она девчушке, пристроившейся за столом. — Дорогой наш сын Григорий Александрович, с материнским поклоном к вам ваша матушка родная Дарья Васильевна. Посылаю тебе весточку, соколик мой...

— Баушка, не части так, я не успеваю.

— А ты не всё пиши, что я говорю, я ведь не только, чтобы на бумагу слова положить, а и перемолвиться да переведаться таким манером с сыночком своим единственным. Пиши: восьмой уж годок, считай, пошёл, как живёшь ты в людях, и позабыл, чай, о нас. Вот уже и Сашутка, племянница, у тебя выросла, разумница да шустрая такая, а красавица — хоть на иконку положи портрет. Я, старая, уж и буквы позабыла, а она, вишь, письмо составляет тебе...

— Баушк!

— Ага, ага, я помалу буду.

— Разумница, красавица Саша, — повторяет девчонка. — А дальше что?

— Про себя, ишь, запомнила, — улыбается бабушка, — пиши: а достатку в доме никакого, спасибо зятю Энгельгардту, Машиному супругу, когда-никогда то ситчику штуку пришлёт, то шаль подарит...

— А ещё, помнишь, сапоги справил, — подсказывает внучка.

— Ты пиши, что я говорю. Давеча бумага пришла из губернии, требуют тебя в полк на службу, я отговорилась, мол, в Москве в ниверситете учится, а они отвечают, что никакого распоряжения насчёт отставки тем, которые в учёбе, нету. Ты уж озаботься сам и сам решай. Помню, блажил, в архиереи пойдёшь или в генералы, а уж как теперь, и ведать не ведаю. Только ты в службу войсковую не иди, говорят люди, что война наступает.

— Баунь, у меня рука устала, хватит.

— Хватит так хватит. Припиши только: кланяются, мол, тебе сестрица Мария Александровна, да племянница Варенька, несмышлёныш наш, да ещё...

Внучка выводит каракули, а бабушка бубнит нечто невнятное, ветер свистит, стучит в окно. Дарья Васильевна крестится.

— Отписал бы, каково житьё в столицах.

Из открытого окна библиотеки, за которым млел в цветении и солнечном свете утренний сад, нёсся птичий гомон — пташки, всякая на свой лад, славили приход нового дня.

В комнате, пропитанной запахом старых книг, всё говорило о том, что некто здесь изрядно трудится, — фолианты стопками, а иные открытые, закладки, торчащие меж страниц, оплывшие до основания свечи в шандалах, одна-две ещё теплятся, листы бумаги, чистые и исписанные крупным размашистым почерком, раскиданные по столу и торчащие в вазочке перья...

Тут же, раскинув ноги-руки, пристроив под голову парочку добрых инкунабул, богатырски похрапывает, лёжа на бильярдном столе, Григорий Потёмкин. Та же копна чёрных волос, скрученных в несчётное множество завитков, — чистая овчина! — та же смуглость безмятежного во сне лица. Халат на груди распахнулся, обнажив могучий уже торс, начинающий зарастать жёсткими чёрными волосами, длинные голые ноги торчат из-под единственной одёжки, вытянувшись за бортик бильярда.

Никак не нарушив утренней идиллии, бесшумно в распахнутом окне возникла беспорядочная рыжая лохматура Тимошки Розума. Быстрым взглядом зелёных глаз он окинул комнату и, заметив мирно посапывавшего Григория, тихонько свистнул.

Потом ещё раз. Потёмкин всхрапнул. Подождав немного, Тимофей беззвучно запрыгнул в комнату, скрутил козью ножку из оторванного куска бумаги, достал из кармана трут, кресало, высек искру. Струйка желтоватого дыма, изгибаясь, поползла вверх. Тимошка наклонился к Григорию и, набрав в рот едкого дыма, вдул его другу в ноздрю. Гришка захлебнулся и вскочил, ошалело выпучив глаза. Глядя, как он задыхается в кашле, Тимофей захохотал, ухватившись за бортик и откинувшись назад.

Откашлявшись и утерев слёзы, Гришка схватил друга поперёк тела, кинул на бильярдный стол и, загнув салазки, от всей души отвесил ему порцию горячих, приговаривая:

— Ещё оладушка, ещё... С пылу, с жару... — Тимоха визжит, пытаясь вырваться, но Гриц неумолим: — Вот ещё потешка. Не в казарме, чать, потешки прощать!

На шум и визг в библиотеку вбежал привратник, он сильно постарел, но по-прежнему полупьян.

— Что стряслось, барин? Злодея, никак, словил?

— Да нет, гимнастика, — отпустил Тимошку Григорий.

Окинув мутным взором комнату, старик упрекнул:

— Опять до свету читал. Спалишь усадьбу, книгочей, спалишь...

— Поди вон, старый.

— Пойти-то пойду, но прежде... — Привратник, явно не спеша, с преувеличенной аккуратностью погасил свечи.

Гришка, насмешливо глядя на него, разрешил:

— Да уж возьми там, за шторой, и катись.

— Ша, ша, ша, ша... — Старик почему-то на цыпочках подошёл к окну и, уважительно достав из-за шторы бутыль, жадно припал к ней.

— А ты чего ни свет ни заря припёрся? — повернулся Потёмкин к Тимофею. — Да ещё при полном параде?

Тимоха любовно одёрнул свой капральский мундир Семёновского полка.

— Забежал домой пораньше, в наряд ставят — колодец копать, так я к батьке, чтоб двух дворовых дал за меня отработать.

— А ты к девкам на языке мозоли натирать?

— Скажешь, на языке, есть и другие способы девок потешить... — Они дружно захохотали. — Всё книжками шебуршишь. — Розум кивнул на стол. — В архиереи, что ль, готовишься?