Потёмкин попытался встрепать волосы дочери, но она деликатно отклонила головку.

— У тебя прекрасная память. Я привёз тебе большую куклу и много конфет. Ты их разделишь с сёстрами?

— Они не сёстры мне. Мы все воспитанницы фрау Циммерман. Но мы всегда всё делим поровну.

— Я уезжаю на войну и буду видеть твоего папеньку, что ему передать.

Девочка опустила глаза и проговорила:

— Скажите, что я его очень люблю и буду ждать... И ещё мне хотелось бы повидать родных в деревне.

Потёмкин увёл в сторону здоровый глаз, вынул платок, вроде бы утираясь.

— Хорошо, девонька, я передам ему всё. Он непременно приедет к тебе, возьмёт в деревню. Он просил ещё оставить тебе на память портрет маменьки. — Потёмкин расстегнул ворот камзола и, сняв золотой медальон, одел на шею дочери.

Она вспыхнула, поднесла медальон к губам и опустила затем в вырез платьица. Потёмкин не удержался, прижал дочь к груди, поцеловал в лоб. Она неожиданно обвила его шею рукой и поцеловала в щёку. Затем, отклонившись, сказала:

— Добрый господин, у вас солёная слеза на щеке, дайте я сотру. — И смахнула слезинку ладошкой.

— Храни тебя Господь, милое дитя. — Потёмкин перекрестил Лизу, отошёл к окну, пообещал: — А на смоленские мёда да на бабушкины сливки тебя свезут.

Екатерина приложилась к лобику дочери:

— Ступай с Богом...

Они вышли следом и раскланялись с мадам Циммерман. Она вывела их на крыльцо. Опять зазвучал «Августин».

— Кто эти господа? — спросила старшая, когда за ушедшими закрылась дверь.

— Папенька и маменька, — ответила Лиза. — Будем танцевать.

На диване лежала брошенная кукла.

Сопровождаемые «Августином», Потёмкин и Екатерина пробирались по двору.

— Ты непозволительно сентиментален, мой друг, — выговаривала Екатерина Потёмкину.

— Зато ты, мама, кремень. Сколь годков не навещала?

— Думаю, три. Заботы, заботы... Нынче нам предстоит ещё не один визит.

Они подошли к парной коляске и сели. Без кучера.

По тёмному коридору, освещённому более чем экономно — одна плошка на один поворот, — грохоча сапогами, мчался генерал-полицмейстер Рылеев. Задыхаясь, спросил у вышедшего навстречу надзирателя:

— Петли... петли?..

— Петли-с?

— Петли в порядке? Смазаны? Не скрипят?

— Никак нет, без скрипу, смазаны ещё поутру.

— То-то, гляди... Службу кое-как несёшь... Тс... идут...

Дверь в камеру отворилась бесшумно, полицмейстер и надзиратель переглянулись и заулыбались, подсвеченные снизу фонарём рожи были одинаково курносы, одинаково лоснились.

Первое, что удалось разглядеть входящим Екатерине и Потёмкину, были стоящие носками врозь, как и положено по уставу, ботфорты, прикрытые портянками. Их хозяин, солдат, лёжа навзничь, богатырски храпел. Офицер же полусонно бдил, клюя носом над фонарём.

— Встать! — гаркнул Рылеев, идущий следом за высокими особами, и потряс кулачищем, его тень метнулась по стене.

Офицер вскочил, солдат непостижимым прыжком попал ногами прямо в ботфорты и замер, вытянувшись струной, прижав к бедру ружьё.

Лишь теперь Екатерина и Потёмкин разглядели в тёмном углу нечто белое, неподвижное и тщедушное, сжавшееся в комочек.

— А ты почему не встаёшь? — обратился Рылеев к Таракановой. Она молчала, испуганно тараща чёрные глаза. — Не понимает по-русски, — разъяснил Рылеев. — Я счас по-немецки...

— Погоди, — остановил Потёмкин. — Проверю, может, полька... Дзень добжи, пани. Як пани се одчувае? — В глазах заключённой ни проблеска понимания. — Фрейлейн, шпрехен зи дойч?

— Йа, майн герр, — хмуро выдавила она.

— Заген зи, битте... — включилась в разговор Екатерина. — Скажите, кто вы. Я прислана императрицей узнать правду и помочь в определении вашей судьбы.

— Я прошу дать мне перо и бумагу, чтобы написать государыне. Но прежде уберите этих мужланов. Солдат храпит и всё время пускает ветры, и эти его тряпки с ног ужасно воняют. Офицер таращит глаза, когда я иду по нужде... Мерзко, я не могу ничего сделать в их присутствии, у меня всё спеклось внутри...

Глаза Екатерины холодно блеснули под вуалью.

— Я не властна вмешиваться в режим этого заведения. Но я могу попытаться облегчить вашу участь, если вы будете искренни. Скажите, кто вы и откуда родом?

— Я великая русская княжна, дочь покойной императрицы Елизаветы.

— Настаивая на лжи, вы усугубляете вину. Вы пытались склонить к государственной измене графа Орлова и подбивали турецкого султана начать войну против России. На юге льётся кровь, и этого достаточно, чтобы предать вас казни.

— Наглая и бесстыдная ложь, — стояла на своём узница.

— Не боле наглая, чем ваше запирательство. Вот письмо Орлову, вот султану. Хотите посмотреть?

— Это всё подделали подлые поляки Радзивилл, Огиньский... Я не захотела участвовать в их авантюре против российского престола.

— У нас есть другие ваши письма, и даже неграмотный заметит, что писано одной рукой.

— Я не хочу говорить на эту тему, — уклонилась от ответа Тараканова. — Если где-то писала или болтала, всё по легкомыслию... Я готова умолять о прощении. Выпустите меня из этой ямы, я тотчас же покину Россию, у меня жених в Оберштайне. Я никогда не буду претендовать на престол.

Они нависли втроём над маленькой белой фигуркой, загнанной в угол, — громоздкий Потёмкин, плотная, как тумба, Екатерина, массивный Рылеев. За ними высился рослый офицер с палашом наголо, замер солдат, взявший ружьё на караул.

Глаза княжны, огромные, испуганные, бегали, пытаясь уловить хоть каплю сочувствия, с лица на лицо.

Екатерина говорила ровным и бесстрастным голосом:

— Я не могу ничего сделать, пока не назовёте своё имя и сообщников.

— Но, госпожа... — начала говорить княжна и захлебнулась воздухом. Преодолев удушье, хотела продолжить: — Я ничего... — Опять всхлип долгий, со стоном, и взрыв кашля надсадного, натужного, рвущего лёгкие. Никто не шелохнулся, пока она билась на постели, прижимая платок к губам. Подавив кашель, попросила хриплым голосом: — Воды.

Потёмкин налил в кружку, протянул, заметил, как холодно и зло блеснули глаза Екатерины. Княжна пила, стуча зубами по кружке.

— Спасибо, генерал. Милая госпожа, пусть пришлют врача, я больна и... беременна... Выпустите на волю! — Это была мольба, идущая от сердца. — Я умру в этой темнице. Пусть уберутся солдаты... В конце концов вы женщина и можете понять меня как женщину...

— Назовите ваше подлинное имя.

Княжна помолчала, пытливо всматриваясь в лицо под вуалью, затем медленно поднялась, опираясь спиной о стену, и чётко выговорила:

— Я Елизавета, дочь покойной императрицы Елизаветы Первой и законная наследница российского престола. Пусть я умру, но правда торжествует. Екатерина захватила чужое добро.

— Замолчи! Ты мерзавка и самозванка! Ты будешь сидеть тут, пока не назовёшь своё имя.

— Где мой муж адмирал Орлов?

— Там. Где ему положено быть.

— Передайте ему, что он негодяй, он знал, на что обрекал меня... — Княжна сползла по стене вниз и закашлялась, сжавшись в комочек.

Они остановились у двери спальни.

— Ты не войдёшь? — спросила Екатерина, не приглашая, но и не выпроваживая.

Потёмкин стоял, понурив голову и держа руки Екатерины в своих.

— Я слишком утомлён сегодня, Катя. О Боже, такой день... И дочь... и эта глупая девчонка...

— А мне — мне легче, думаешь? А если в самом деле она дитя любви покойной императрицы? Ещё одна жертва безвинная? Дитя, девчонка — кой чёрт толкает их в геенну огненную борьбы за трон?.. — Екатерина стремительно прошлась, вернулась к Потёмкину. — А если самозванка — и снова смута, снова плетение интриг, ложь, кровь... Что делать, что? Коль надо выбирать — власть или доброта, а? Гриш?..

Он прикрыл глаза и, может быть, не слышал её.