— Господи, какой бред...

— Мало того, желал императрице смерти и сговаривал Апраксина отдать победу в войне Фридриху.

— И это Бестужеву! Да раньше солнце повернёт с заката на восход, чем Бестужев хоть шаг сделает против российского престола!

Разумовский усмехнулся:

— Нелепицу, как и правду, не докажешь, оттого Шуваловым и удалось свалить Бестужева. Хуже, что ваше имя приплетают к нему. Ежели хоть намёки какие — предайте огню. Пётр сейчас вовсе залютует против вас. Вам наказано безвыездно жить в Петергофе.

— А мне и спокойнее вдали от мужа, — беззаботно отмахнулась Екатерина.

— Как говорят у нас на Украине, лыха не страшись, а и не приманивай, всё хуже, чем кажется. — Разумовский оставался серьёзным и шутливого тона Екатерины не принял. — Я в Петергофе гвардейский наряд удвоил.

— Почто такая забота, граф?

— Только из любви к вам, красавица наша да разумница. — Он отвесил поклон, явно иронизируя.

— Полно комплименты метать.

— А вы подумайте, кого ж нам и любить, — не дай бог, помрёт матушка Елизавета да взойдёт на престол Петруша. На кого надеяться — на Лизку Воронцову, на голштинцев, что мухами облепили наследника?.. Только вы да Павлуша. Так что мы вашу руку держим, наисветлейшая.

— Меня всё это не заботит, — снова отмахнулась Екатерина.

— Извините, мадам, но вы пленница истории, мы на вас рассчитываем — и я, и Бестужев, и Панин, о, бачьте, яки разны кони в одной упряжке. — Разумовский, чтобы снять перегородку, непрерывно воздвигаемую Екатериной, перешёл на украинский говор, прикинулся этаким простачком, который сболтнул — и не более того.

Екатерина, вслушавшись, подняла руку.

— Собачки кричат, охота подъезжает... Я всё поняла, граф.

Разумовский откланялся, но прежде чем сесть в коляску, спросил, лукаво улыбаясь (О, этот ус и хитрый хохлацкий глаз):

— А що це вы, господынька наша, всё по малой дичи поюете? Не пора ли на его высокость ведьмедя?

Она ответила, сияя голубизной прохладных глаз:

— Так он ещё жиру не нагулял.

— А як нагуляе да великостью стане, то не визьмёшь.

— Это с вашими-то орлами да орлятами?

— Будь по-вашему: як заляжет в берлогу, кликнем клич — и в рогатины. Вы пойдёте с нами?

— Как приспеет пора, дайте знать. — Она вздыбила коня.

Разумовский прыгнул в коляску, взмахнул кнутом, лихо присвистнул, и конь взял с места шибкой рысью. Совсем рядом настигая, катился собачий брёх.

По свидетельству «источников», Екатерина была большая мастерица недомолвок и намёков, умела блюсти дистанцию, оставаясь вне опасной зоны. На её совести немало смертей, но нет ни одной улики.

Лунный свет скользил по гостиной. Лизка лежала в объятиях Петра. Он горячо шептал:

— О, Лизхен, моя Лизхен! Я познал наконец блаженство любви.

— Питер, ты усерден, но слишком тороплив. Я... мне надо ехать...

— Побудь ещё!

— К утру мне надо быть в столице.

— Не уезжай!

— Я рада бы, но не могу... Мне стыдно домашних, приличия... Мы столько лет вместе, а ни муж, ни жена. Настанет час, что я отвечу Всевышнему?

— Лизхен, ещё немного, совсем немного ждать. Дни тётушки сочтены, и как только... — Пётр умолк, словно бы запнулся.

— Что, радость моя, что? — настаивала Лизка.

— Я говорил уже: Катьку в монастырь, а мы... — Он снова помедлил.

— Что, Питер, что, любимый?

— Мы обвенчаемся!

— Ты делаешь мне предложение?

— Слово будущего императора!

— Любимый мой!

— О, Лизхен!..

А она между тем завязывала бантики, шнурочки, тесёмочки, оправляла фижмы.

— Питер, уже ночь, дай в сопровождение охрану.

Оторвавшись от Лизхен, Пётр позвал:

— Герр Дитрих!

— Яволь!

— Проводите мадам до места, кое будет указано.

Долговязый Дитрих козырнул:

— Яволь, экселенц!

Лизка выскользнула из гостиной. Пётр взял скрипку, подошёл к залитому лунным светом окну и заиграл нечто радостно-возвышенное.

Адьютант скакал верхом слева от кареты. Остановились. Дверца отворилась, адъютант склонился к выглянувшей Лизхен.

— Герр Дитрих, сойдите с коня, прошу в карету.

— Княгиня, мне поручено...

— Боже мой, какой дурак! Один не может, другой не понимает... Да идите же ко мне!

— Айн момент, ослаблю подпругу да закину уздечку.

Лизка со стоном втащила верзилу-голштинца в карету, навалилась на него, торопливыми пальцами помогая расстегнуть ремень.

Карету затрясло так, как будто она прыгала по ухабам. Между тем кучер, сгорбясь, подрёмывал на облучке. Лакей на запятках слез со своего места, сел на заднюю подножку и, откинувшись, прижался затылком к кузову. Глаза его были устремлены в небо. Видно, звёзды считал. Чем же ещё заниматься Иванушке?

К нужной полянке в заповедном лесу прибыли затемно. Старший Орлов, Гришка, командовал:

— Ладимер, коней к стожку, Федька, твоя забота — костёр, да лапнику насеки поболе, чтоб прилечь можно было, Иван, припас раскладывай, пока я сбегаю берлогу глянуть, да пожрать надо, с утра не евши, ажио брюхо отвисло... А ты, Алехан?

— Мы с Лександрычем ноги разомнём, прикинем как и что.

Они пошли в гущар еловый. Потёмкин заговорил первый:

— Завидую вам, Орлята, артельно живете.

— Приставай к нам, не пропадёшь.

— Это так, кучно веселей... Ещё кого ждём?

— Должны быть, — неопределённо ответил Алехан.

— Кого?

— Приедут, узнаем, а пока не спрашивай. У нас, братьев, говорунов не любят. Посматривай да помалкивай.

— Догадываюсь. Всё с полслова да с полвзгляда.

— Хорошо, что понял. Людей приближаем верных и нетрепливых, да и дело ведь не шутейное. Ежели провалимся, хрен слаще мёда покажется, а кончится удачей — слава будет и почёт.

— На кой мне, безродному, боярские доблести, из ротного котла и без почёта хлебать дают, — отшутился Потёмкин. — Мне бы денег поболе.

— Эх ты, лыко смоленское, будет честь, будет и золото. А пока... Иван, тащи кису козловую — он за казначея у нас, — пояснил Алехан, — прижимистый. Дай-ка сколь золотых, а то Лександрыч вовсе пал духом.

— На бедность подаёшь. — Потёмкин завёл руки за спину.

— На житьё. Взбогатеешь — отдашь, а забудешь — напомним... Мы, Лександрыч, катериновцы, все одной цепью повиты.

Иван, завязав кошель, потряс. Подошедший с охапкой еловых лап Федька встрял в разговор:

— Что, слабо бренчит? Сказать Гришке, чтоб опять телушку свою за дойки потрогал?

Алехан без слов влепил Федьке такую затрещину, что у того шапка слетела.

— Болтай, подскрёбыш, да знай меру. Кому телушка, а нам — матка родная, накажет — в огонь пойдём.

Из тьмы выступил Григорий.

— Всё учишь несмышлёного?

— Язык распускает. В узел свяжу, понял?

— Уж и вякнуть нельзя...

— Я те так вякну — на всю жизнь слова забудешь... Лишний вздох — и погибель всем, понял? И ты, Лександрыч, поимей в виду: вякнешь что, в куски порву, никакой портной не сошьёт.

— Хватит те стращать всех, — вступился Григорий. — Он у нас, знаешь, вроде начальника Тайной канцелярии... Идём к огоньку, душу согреть пора. Как там у вас в конной гвардии?

— Прусские тараканы всем надоели, травить пора.

— Ежели что — пойдут за тобой?

— Всех выведу.

— А где дружок твой, Розум, не видать что-то?

— В отъезде по цехмейстерскому делу, коней закупает у башкир.

— Эх, мне бы в эту службу, уж так пожили бы, братцы... Кину-ка я артиллерию да попрошу замолвить слово, где надо, согласится небось телушка... Ну-ну, не серчай, Алехан, само сорвалось... Давайте-ка по чарке — и в дозор, гости вот-вот подъедут. Сторожить надобно, чтоб ни один ворон не каркнул, поедешь со мной, Лександрыч.

Потешная избушка, поставленная в лесной глуши, неподалёку от привала Орлят, предназначалась для царской ловчей потехи. Если бы не бревенчатый частокол из двухсаженных палей, да не просторный двор с обширным навесом и длинной коновязью, да не просека, проделанная в вековом еловом лесу, вполне сошёл бы этот домик за мызу богатого чухонца, коих настроено под Петербургом немало. Местное население не любило грудиться в посёлки, жили больше хуторами, а кто побогаче — усадьбами, по-здешнему — мызами. Занимались не столько земледелием, сколь охотой, рыболовством, сбывая добытое в Петербург. Окна рубленного в «немецкий угол» просторного дома играли красноватыми сполохами, над трубой поднимался столб дыма, — видимо, топили камин. Гришка спешился, сказал: