Над подоконником возвысилась всклокоченная голова Понятовского.

— Не спешите, у нас целая ночь. Стража поднята по тревоге, и вам лучше дождаться утра у меня. — Она обняла любовника за талию.

Может быть, всё и сошло бы Понятовскому с рук, но он допустил оплошку: пошёл на ту лужайку, где оставил коляску и лакея. Распряжённые кони мирно щипали траву. Но, приблизясь, он увидел связанного лакея с мощным кляпом во рту. Кинулся было бежать, но из кустов поднялись голштинцы.

— Хенде хох! — У него отобрали шпагу, тщательно обыскали, скрутили руки и повели к Петру.

Великий князь, желтолицый, бледный, встрёпанный, ждал в гостиной. Он нетерпеливо подбежал к Понятовскому:

— Так это вы переполох учинили? Развязать, немедленно развязать! Вернуть шпагу. Вот что значит, граф, явиться к нашему двору без уведомления иностранной коллегии.

Понятовский молчал, он твёрдо знал, что молчание — золото. Что Пётр знает, чего не знает?

— Рад вас видеть в добром здравии. Как провели ночь? Где провели ночь, а? — Пётр начал терять самообладание. — А если я прикажу высечь вас шпицрутенами вот здесь, на канапе, разложим — и раз! раз! раз! В присутствии всего двора.

Понятовский разомкнул уста:

— Скромность не позволяет мне назвать имя той, у которой я был... А насилие над посланником другой державы равносильно объявлению войны.

— А мне плевать, я всем войну объявлю. Я весь мир завоюю!

— Верю, но прежде надо взойти на трон российский, — с любезной улыбкой подпустил шпильку Понятовский.

— Но это будет!

— Верю, ваше императорское высочество, как и в ваш военный гений. Ваше мужество, доблесть и воинская честь хорошо известны на моей родине, — раскланялся Понятовский, изобразив на своём неподвижном лице подобострастие и восхищение.

— Правда? — с некоторым недоверием спросил Пётр.

— Наши генералы считают вас выдающимся стратегом и теоретиком военного дела, — извергал поток лести Понятовский.

— А откуда это им ведомо?

— Информировать свою державу о личностях необыкновенных — моя первейшая задача, и я всегда рад услужить вашему императорскому высочеству...

В гостиную вплыла Лизка.

— О, граф! — Она бесцеремонно оттёрла Петра, подала Понятовскому руку для поцелуя, и к оной бедный пленник приложился со всем усердием. — Питер, граф останется у нас обедать? А то и поужинаем вместе, в нашем изгнании такая скука, а вы недавно из Европы, расскажете, — продолжала тараторить Лизка. — Питер, там прибыл этот ужасный Шувалов...

— Который?

— Граф Александр, начальник Тайной канцелярии.

— О майн гот, его не хватало...

Хватало или не хватало, а Шувалов был тут как тут, вошёл в комнату. В точном соответствии с должностью лицо он имел устрашающее — вот уж не везло этому клану: на одного красавца Ивана Шувалова так много лиц непрезентабельного вида — старший брат Пётр, кузен Андрей, жена Петра Мавра. Правые щека и глаз начальника Тайной канцелярии время от времени подёргивались судорогой, и тогда казалось, что он подмаргивает не то заговорщически, не то устрашающе: я, мол, шельма, тебя насквозь вижу. Он заговорил шумно и напористо:

— Господа, я проездом... Слышал, недоразумение вышло. Ваше высочество имеют основание гневаться на господина посла?

— А ежели бы ночью к вашей жене... — начал Пётр.

Но Шувалов дёрнул щекой, подморгнул, как бы призывая к молчанию:

— Кхм-кхм... это, надеюсь, шутка чья-то, не более?

— Я, конечно, не... Но, говорят, она, мерзавка... — Кашель прямо-таки одолел главного тайника.

— Кхм-кхм... — Шувалов, оборотись к Понятовскому, дёрнувшись, моргнул: — Вы, граф, надеюсь, не дали повода?

— Как можно, ваше сиятельство! Мужская скромность не дозволяет мне открыть имя той, ради которой я оказался в неурочный час тут... Полагаю, никто не станет настаивать. — Понятовский вздёрнул подбородок, тронул шпагу.

— И я надеюсь, и я полагаю... в общих интересах... августейшие имена... конфуз... — зачастил Шувалов, усиленно моргая. — Вот что значит, господин посол, покидать столицу без предуведомления посольского приказа... Я в Петербург, не составите компанию?

— Я в своей, я в своей коляске, — заторопился Понятовский. — Честь имею...

— Граф, ждём вас на Петров день! — крикнула вслед Лизка.

— «Честь имею»... Он честь имеет! — забегал по гостиной Пётр. — Посмотрим, какова она... Да-да, на Петров день.

— Позвольте откланяться. — Шувалов быстро вышел.

— Честь имеет! — Пётр тоже убежал.

— А обедать?

Лизка осталась одна.

На пригорке над рекой составлены шалашиком ружья, рядком, словно по ранжиру, разложено обмундирование каждого, стоят кивера. Над костром — артельный котёл с варевом, вокруг малые котелки. Мужик в исподнем пробует харч артельной деревянной ложкой. Глотнув, удовлетворённо кивает и, выйдя к реке, кричит:

— Робяты, готово! — Никто не отвечает, он зовёт громче: — Юшку хлебать!

— Сичас!..

Изрядный неводок, саженей этак на десять, растянули наискось реки против течения. Дальний край его заводит Григорий. Течение довольно стремительное, и он с натугой преодолевает его, погрузившись по самую шею. Оступившись, уходит в воду с головой, тут же выныривает, отплёвывается и ворчит:

— Зараза, чуть не упустил.

Мокрые волосы залепляют глаза, он безуспешно мотает головой — руки заняты — и вслепую бредёт к берегу, стараясь держать верёвку внатяг.

— Лександрыч, не утоп? — интересуются с берега.

— Случай чего тащи себя за чуприну, вона отросла, — гогочут мужики.

— Мошонкой кверху всплывай, она держит на манер пузыря.

— А ты сунь язык в зад, чтоб не болтался зря, — отругивается Григорий и, возвысив голос, кричит: — Эй, кто на куле? Притапливай, всплывёт!.. Да боталом, боталом по траве... Тяни, братцы, нижний конец шибче! Веселей, веселей...

Мужики забегали, задвигались, лупят дубинами по траве, выгоняя щук да карасей. Невод пошёл с натягом, и Григорий отпускает одну руку, чтоб откинуть волосы ото лба. И сразу же с берега ор:

— Притапливай край!..

— Донную упустишь!

— Раззява!..

— Своё гляди. — Григорий натужно выдыхает, притапливая нижний край, — указчики!

Двое солдат сводят донный край сети — показался куль, набитый рыбой. Григорий бегом выскакивает на песок, бросает водило, падает, чтоб отдышаться. К нему подходит флигельман.

— Умаялись, Григорий Лександрыч?

— Пустое, с детства к рыбалке приучен.

— Так то для баловства, а им, — флигельман показал на солдат, выбиравших рыбу, — семьи кормить, ребятишек. С жалованья не размордеешь, да и не плотят, бывает, по году. Только с огородов да речки живём... Лександров сын, а хорошо бы под первую рыбку по чарке.

— Ещё бы...

— Дай рублик, спроворю.

— Кабы рублики водились, я б, Леоныч, с котла не кормился.

— Хошь, одолжу? Много нет, а пару целковиков прикоплено. Ты, когда превосходительством станешь, отдашь небось.

— Наворожил...

— Это у нас, худородных, ни грамотёшки, ни руки там. — Леоныч ткнул пальцем в небо. — Аты грамотей и кровей, слыхать, высокородных...

— Так и быть, уговорил. Всем по чарке на мой счёт.

— Я мигом! — Леоныч вскочил. — Робяты, оботрётесь — и к молитве, я в лавку, Лександрыч магарыч на рыбацкое крещение ставит.

В ответ раздалось «ура!».

Над парком вспыхивал фейерверк, и отсветы его падали на белые колонны, поблескивали в стёклах павильона.

— Сюда, сюда. — Лизка притащила Понятовского с собой. — Мы веселимся тут с близкими друзьями.

Сегодня это назвали бы тесной компанией или тусовкой — кроме Петра в павильоне, обильно убранном зеленью и цветами, были двое голштинских полковников, шталмейстер Лев Нарышкин да вот ещё Лизка и Понятовский. Через распахнутое в муть белой ночи окно вливалась музыка. Хрусталь, крахмальные салфетки, серебро, ведёрки с шампанским, бутыли с пёстрыми наклейками. Понятовский смущённо топтался на месте. Пётр расценил это по-своему: