Когда они отъехали, Екатерина оглянулась.

— Мы совсем одни?

— Иные встречи лучше без свидетелей. Бергман новый человек, он не знает вас в лицо.

Что за секретность такая? — насторожилась Екатерина. Бестужев придержал своего коня.

— Екатерина Алексеевна, позвольте я вас так запросто стану называть?.. Может быть, оставим коней здесь и пройдём пешком к шалашику тому?

— Вы... знаете? — Предложение со ссылкой на её шалаш застигло врасплох.

— Всё, что происходит в моих угодьях, я обязан знать, — просто ответил канцлер. — И с кем бывали, тоже знаю. — Бестужев выговаривал слова тщательно, неторопливо, будто экономя.

День жестоких откровений! Екатерина сошла с коня и прижалась лицом к потнику. Конь шумно вздохнул.

— Боже, я, как муха, в паутине.

— Это сложнее, чем паутина, это кружева власти. — Лицо канцлера, когда он взял Екатерину под локоть, опять тронуло подобие улыбки. — Хотя с вами всё просто, княгинюшка. Вы приехали, чтобы стать женой русского царя. Но помимо прямого наследника Петра Фёдоровича есть ещё принц Иоанн, внучатый племянник Петра Первого, заточенный в каземат. Чтобы оградить трон от его посягательств, понадобился сын от Петра Фёдоровича. Вам выпала честь стать его матерью, это бесспорно. А что касается отца... Интересы империи выше сантиментов... И не горюйте, что Салтыкова отсылают, он дурак, не понявший своего счастья. Он не умеет смотреть вперёд. Я говорил ему, но в его пустой голове только бабьи юбки...

Екатерина опустилась на траву и, прикрыв лицо руками, охнула:

— Так, стало быть, Салтыков... не случайность?

— В борьбе за трон случайностей быть не может, — спокойно разъяснил Бестужев. — Однако идёмте, вот уже и шалаш. — Екатерина едва передвигала ноги, Бестужев предложил: — Обопрись смелее на меня, девочка, и не надо так переживать. Всё пройдёт... Ты могла бы стать хозяюшкой нашего пикника? Егеря тут кое-что подготовили, только кофе согреть.

— О, это я умею. Извините, было немножко головокружение, ночью плохо спала. — И Екатерина принялась колдовать возле спиртовки, расставлять чашки.

Егеря действительно приготовили «кое-что» — начиная от жаренной на вертелах дичи, рыбы, разных хлебцов и булочек, пирожных, кончая сервировкой на фарфоре, набором вин, хрустальных бокалов, салфеток, подушечек, чтобы удобнее разместиться.

— Я специально хотел вас похитить, но вы сами пошли навстречу судьбе. — Лучики морщинок опять изрезали лицо канцлера. — Имею два обстоятельства. Первое. Прошу об одолжении. Императрица подарила вам на рождение сына сто тысяч. Его высочество остался недоволен, что он, якобы отец, остался без награды и это ставит его в неудобное положение. Императрица повелела выдать и ему сто тысяч. Но казна кабинета пуста, и я покрыл дефицит из собственных средств, а теперь гол, как палка, и нищ. Прошу вас дать мне взаимообразно те сто тысяч.

Екатерина, протирая чашки, расхохоталась.

— Боже, Боже, такого ни в одной комедии не сыщешь... — Она смеялась и смеялась, не в силах остановиться.

Бестужев с опаской смотрел на неё: неужели истерика? Он крикнул резко и властно:

— Остановитесь!..

Она оборвала смех и недоумённо уставилась на него: чем, мол, рассердила?

— Извините, я подумал, что...

— Я не истеричка, Алексей Петрович. Надо деньги — берите. Хотя и у меня долгов выше головы.

— Я знаю. Мы к этому вернёмся. Теперь второе...

— Предлагаю закусить.

— Благодарю, вы гостеприимная хозяйка. — Бестужев принял из рук Екатерины тарелку. — Извините, что утруждаю, но лучше тет-а-тет...

— Вы предусмотрительны, граф.

— Напротив. Когда вы ехали в Россию, я думал: вот ещё один агент прусского короля, — и возненавидел вас.

— Я чувствовала это, граф, и отвечала взаимностью. Думала, враг.

— Я и был им, пока не понял, что есть общее — наша ненависть к Петру Фёдоровичу, этому холую короля Пруссии. Ежели он взойдёт на российский престол, мне казнь или ссылка, вам — монастырь или заточение в крепость. Для вашего сына — ссылка, каземат, случайная смерть — всё, что угодно. А судьба России — стать провинцией Пруссии.

— Мои мысли сходны с вашими.

— Знать российская поражена — как это мне говорили? — чужебесием, — старательно выговорил Бестужев. — Сия смертоносная немочь — бешеная любовь к чужим вещам, нравам, обычаям — пагубна для державы. Спросите, какое дело мне, выходцу из шведского народа, до патриотизма российского? Отвечу: чувство верности трону, возвысившему меня, и ненависть к Пруссии.

Екатерина, отпив кофе, водила ложечкой в чашке, будто гадала на кофейной гуще.

— И что же вы предлагаете? — спросила она, не поднимая глаз.

— Вы деловиты, княгинюшка... Дружбу и союз во имя утверждения на престоле вашего сына. И под вашим регентством. Ограничение прусского влияния, укрепление дружбы с врагами Фридриха — Австрией, Францией, Польшей.

— А если я не приму вашего предложения? — Екатерина вновь разливала кофе.

— Примете. У вас нет выбора. Вы совсем одна, без союзников. — Бестужев смотрел в глаза Екатерине сурово и требовательно.

Она выдержала взгляд, вздохнув, ответила:

— Вы, Алексей Петрович, всё просчитали... Паутина...

— Что вы имеете в виду?

— Топтание у трона.

Бестужев отрицательно покачал головой:

— Скорее, математика.

— Мерзость.

— Навоз дурно пахнет, девочка моя, но хлеб, взращённый на нём, сладок и приятен... А что до дел ваших денежных — заем в десять тысяч фунтов через английского посланника Уильямса вас устроит? На первое время. Безвозмездный, разумеется.

— А какова цена безвозмездности? Англичане даром денег не дают.

— Умница... Вексель — ваше устное обязательство быть внимательной к нуждам английской короны, когда придёте к власти.

— Но ежели не приду?

— Придёте, — уверенно заявил Бестужев.

— А чужебесия британского не боитесь?

— Вы коварны, княгинюшка... — Бестужев почтительно приложился к ручке Екатерины. — Английский холодный разум и расчёт, лишённый эмоций, претит восторженной и необузданной русской душе.

Ветер качнул камыши, поднял рябь на серой воде лимана, тронул верхушки деревьев.

— Зябко, — передёрнула плечами Екатерина.

В деревне вставали с солнцем. В доме Потёмкиных пусто. Лишь девчонка-подлёток годков десяти-одиннадцати вертится около зеркала. Она повязала домиком белый платок и теперь выпускает на лоб чёлку, прихорашивая своё глазастое и лукавое лицо, прикидывает волосёнки и так и этак. Из-за дверей раздался голос Дарьи Васильевны:

— Санька, ты опять заснула, что ль? Дяденька заждался.

— Бегу, бабуня...

Санька ещё раз окинула критическим оком мордашку, совсем по-взрослому смочила губы кончиком языка, сделала их бантиком и пошла — вовсе не побежала, а пошла, гордо вскинув голову и виляя расклешенною юбкой — яркой, клетчатой, из-под которой выглядывали крепенькие смуглые босые ножки.

Григорий стоял у крыльца в нательной сорочке, полотняных портках и тоже босоножь, перекинув через плечо полотенце. Ждал племянницу. От его глаза не укрылось жеманство юной особы, величавость походки и павлинья стать. Он среагировал соответственно моменту — склонил голову, шаркнул босой ножищей, стукнул пятками:

— О, яка пани важна! Прошу рэнчку, пенькна моя коханка!

Санька растерянно и недоумённо посмотрела на дядьку, но замешательство было секундным — «пенькна пани» протянула ему ладошку дощечкой. Григорий, изогнувшись, поймал лапку и поднёс к губам. Тут уж самообладание изменило прелестнице, и она, залившись краской, пискнула:

— Ой!

Григорий подхватил её на руки и расцеловал без всяких условностей:

— Ах ты, малюткая... Ну, красавица, ну кучерявки навела... ну, пани важна!

Санька, отбросив церемонность, хохотала и дрыгала ногами.

Григорий поставил её наземь и сказал:

— Держи утирку да слей дядюшке водицы.