— Глянь сам, готовы ли. Стой тут, я скомандую. Господа офицера, в строй. Отрабатываем общий штурм. Бегом марш! Барабаны! Свистеть! Играть атаку! За мной, чудо-богатыри!

Застучали барабаны, запели трубы, засвистели в дудки капралы. Солдаты, похватав лестницы, перекидывали их через ров, забрасывали его фашинами, досками, хворостом. Лестницы, пропустив пехоту, волокли бегом к стене, поднимали, удерживая баграми, а изображавшие турок, те, что наверху, пытались отбросить, но это удавалось не всем, так как на перекладинах повисли гроздья солдат, стремительно рвущихся вверх. Гремели выстрелы. Белый платок, которым Суворов повязал голову перед атакой, мелькал уже над стеной. Сорвав его, полководец дал отмашку:

— Отбой! Отбой! Отбой!

Опять свистки, стук барабанов, пенье труб. Войско откатилось от стены, кого-то на носилках несли к лазаретным повозкам. Суворов подбежал к Потёмкину, пот обильно стекал по жёлтому лицу, измождённому лихорадкой. Седые волосы топорщились хохолком.

— Изрядно, изрядно, — похвалил Потёмкин.

— Кой чёрт, изрядно. — Суворов закинул в рот таблетку хины, разжевал. — Бегут, как инвалиды на пожар, трусцой, абы не рассыпаться... Не хотите ль взглянуть на Измаил в натуре? — Потёмкин кивнул. — Григорьев, ещё две атаки, а я под стену с его светлостью.

— Со мной в коляску? — спросил Потёмкин.

— Мне верхи способней, — отказался Суворов.

В коляску к Потёмкину впорхнула Санечка. Суворов, взбираясь на коня, посмотрел в сторону светлейшего, скорчил презрительную мину. Свита вразброд пошагала к каретам.

— Рота! Бегом марш! Атака! Штурм! — Солдаты, подхватив «драбины», бежали к стене. Свистела и гремела музыка штурма.

Суворов доставил Потёмкина к линии окопов.

— Пойдём в первую линию? А этих, — он указал на свиту, — бросим тут. Увидит турок сборище офицеров, ядрами закидает. Штабным любопытно, а войску урон. — Заметив, что Санечка не отстаёт от Потёмкина, спросил: — И вы желаете, мадам, к войне поближе? Не женское это дело.

— Я зонтиком от пули заслонюсь, — кокетливо сказала Санечка.

— Ну-ну, — насмешливо протянул Суворов. — Только зонтик свернуть придётся, уж больно для пушки мишень хороша. И прошу по тропочке за нами шаг в шаг. В сторону — ни-ни.

— Там эти... фугасы?

— Ага... Иной солдат до отхожего места не добежит и сотворит у дороги фугас ли, мину...

— Отмоемся, граф, а то выкинем туфель, только и делов... Атам. — Санечка показала зонтиком в сторону города, — турки, да?

Может, и впрямь подумали турки, что у русских есть некое новое оружие в виде круглого белого предмета, но из крепости отозвались россыпью выстрелов. Свитские офицеры — несколько их увязалось следом — попадали наземь. Потёмкин расхохотался, его поддержала Санечка, ухватившись, однако, с перепугу за рукав светлейшего. Зонтик отшвырнула. Послышался хохот из траншей. Не смеялся лишь Суворов. Неприязненно взглянув на поднимающееся с земли штабное офицерство, сурово сказал:

— Ваша светлость, велите штабным в тыл убраться, они своим примером всё воинство испортят. Нам для поддержки духа одной дамы хватит. Позвольте ручку, сударыня.

Суворов церемонно подставил локоток, и она пошла рядом с ним, не обращая внимания на выстрелы, выбралась на первую линию траншей, шагала, укрываясь за кустами, пригибалась, где пригибался Суворов, приседала за выступами почвы. Вместе с генералами дошла к невидимой черте, у которой Суворов остановился.

Она спросила:

— А дальше фугасы?

— Дальше смерть, — сурово сказал он.

Будто подтверждая это, бабахнула пушка, неподалёку шлёпнулось ядро. Браницкая испуганно прижалась к Потёмкину.

— Укроемся за кустами, не дай бог, лазутчик где-то, стрелу пошлёт — смерть бесшумная и неотвратимая.

— Ну как? — Суворов кивнул в сторону чёрной на фоне неба стены.

— Неприступна. И подумать только — в прошлую войну я взял её, не потеряв пяти человек.

— Раз на раз не приходится. Теперь там тридцать пять тыщ янычар. Смертники — каждый оставивший крепость казни подлежит.

Потёмкин, тяжко вздохнув, задумался. Преодолев что-то внутри, спросил:

— Кровь большая будет?

— Ты ведь спрашивал... Не приведи Господь. Дай Бог, чтоб не пришлось один на один.

— И всё-таки штурм?

— Лучше умереть от вражеской пули, чем от поноса... Скоро свалится каждый второй... Или отход?

— Этому не бывать! — твёрдо сказал Потёмкин. — Это смерть.

— Стало быть, штурм. — Суворов перекрестился. — Идём к своим, больно зачастили пули. Какой-никакой дурак подстрелит.

Они спешно ретировались. И всё-таки, дурак ли, умник, а ядро до траншеи докинул, и оно лопнуло, сыпнув шрапнелью. Кто-то вскрикнул. Пересекая дорогу гостям, пробежали санитары и тотчас же вернулись, неся в тыл окровавленного солдата. Красная, как кусок мяса, рука волочилась по грязи. Санечка стиснула зубы, Потёмкин помрачнел ещё более.

— Видишь, душа моя, как просто на войне, — был человек, нет человека. — Потёмкин легонько прижал Санечку к себе. — Когда наметишь штурм, дай знать, приеду.

— Твоя голова, князь, для другого нужна.

— Я приказываю.

— Ну, если Суворову не доверяешь... Начальство — оно от Бога. А спутнице твоей я б Георгия пожаловал... Извольте ручку, мадам.

Санечка зарделась, но ручку подала.

В полутьме палатки сидели Потёмкин, Маттей и Тимоша. Стены палатки дёргались от порыва ветра, сёк дождь. Чёрные тени ползли над склонившимися возле карты. Потёмкин рассуждал.

— Вот тут, у Гаджибея, надо город закладывать, посредине, почти между устьями Днепра и Дуная, знатное место для торгового города. И Днестр рядом, удобный путь на Европу и к центру России, прямая дорога на Петербург... Наладить почтовые ямы через каждые сорок-пятьдесят вёрст над берегом моря, чтобы связь посуху от западных пределов до Кавказа...

Стремительно вошёл Леоныч. Отряхнул в дверях плащ, крикнул:

— Пакет от Суворова!

Потёмкин рванулся навстречу, схватил пакет, торопливо вскрыл:

— Вот старый хитрован, лишь начав штурм Измаила, выслал депешу. Решил брать без моего участия. Пока доскачем... коней!

Группа конников мчалась туда, где небо полыхало вспышками огней, где, всё выше поднимаясь, разгоралось зарево пожара, откуда долетали уханье пушек, мощные взрывы.

— Апроши подвели... Стены рвут... — шептал Потёмкин. — Ну, старая лиса, я тебе этого не прощу...

Стучали копыта, покрикивали всадники, хлестали плетьми ни в чём не повинных животных. А огни и зарево всё так же далеко.

Взошло солнце, но в городе было темно от дыма. Сражение уже закончилось, но пожары не унялись. Кое-где постреливали. Потёмкин и Суворов шли по узким улицам, пересекали майданы, ступая между трупами. Их было такое множество, что порой не поставишь ногу. В иных местах вовсе нельзя было пройти напрямую, и пролазили в какие-то дыры, перебирались через развалины стен. Метались, злобно рыча, собаки, пресыщенные человечиной. Одна такая, вспугнутая ординарцем, метнулась под развалины, не выпуская из пасти человечью руку.

— Сколь наших полегло?

— Всех пока не сочли. А офицеров из шести с половиной сот в строю осталось двести шестьдесят.

Потёмкин опёрся лбом о глиняную стену.

— А турок?

— Один сумел уйти через Дунай.

— Всех пусть предадут земле, и наших и турок. Город на два дня отдать солдатам. Затем разрушить до основания. Женщин, детей, стариков, кто есть живой, отправить вглубь Таврии. — Отвернувшись и оборотясь лицом на восток, зашептал: — Господи, простишь ли мне... сумеешь ли простить... — Прикрыв глаза, перекрестился, замер, что-то шепча.

Суворов, поджав губы и опустив глаза, стоял рядом.

Где-то плакал ребёнок.

Выли псы. Из-под развалины послышался протяжный стон.

Трещал огонь.

Шагая через трупы, спешил фельдкурьер.