Когда сходили с колокольни, Григорий тронул край колокола и удивлённо сказал Тимошке:

— Всё ещё трепещет, ровно живой... Разбудили мы его!

Екатерине снится сон. Кажется ей, будто голубым летним утром гуляет она в парке родового замка Голштинской фамилии. Силуэтом островерхие, крытые черепицей крыши, башенки, флюгера. По линеечке отведённые дорожки, усыпанные гравием, аккуратно постриженные кусты, ухоженные газоны, безупречно выверенные клумбы. И видит, как от замка идёт к ней Пётр, он ещё тот, каким был до оспы, гладкое, по-детски чистое лицо, наивная улыбка. Одет в белый атласный кафтан, белые панталоны, белые чулки и светлые башмаки. Волосы закрыты белым париком с затейливыми буклями.

— Питер! — радостно зовёт она.

— Катья! — отзывается он и бежит навстречу.

Она стремится к нему, но, как это бывает во сне, они движутся, оставаясь на месте. О ужас, Питер прыгает, не разбирая дороги, через газоны, скачет по клумбам, продирается сквозь шпалеры роз, и вот — какое счастье! — он совсем рядом.

— Питер, — с ласковым укором говорит Екатерина, — ты с ума сошёл, ты же всё поломаешь. Что будет, если заметит тётушка Елизавета?

— Я великий князь Голштинский, это мой Пи-тер-бург. Я здесь могу делать всё, что захочу.

Пётр начинает рвать цветы, захватывает их охапками, осыпает Екатерину.

— Питер, Питер, ты обезумел от любви. — Екатерина падает ему в объятия, и они валятся на траву, на цветы. — Ты мой безумец!

— Я не безумец. Я великий князь Голштинский.

— Нет, ты безумец, ты прекрасный безумец... Целуй меня, целуй крепче. — Она задыхается от страсти.

Вот уже руки Петра охватывают её плечи, его лицо всё ближе, ближе, и вдруг тот необычный мир, в котором они оба находятся, — мир без пенья птиц, без шумов и звуков, даже поцелуи не слышны, — этот мир разрушается визгливым свистом флейты и треском барабана. Лицо Питера застывает и в мгновенье преображается, становится грубым и одеревеневшим, как после оспы. На голове безобразный чёрный парик. Пётр резко отстраняется, одёргивает полы мундира, ставшего зелёным. Екатерина пытается удержать его:

— Питер, муж мой, мой любимый, не уходи...

— Меня зовёт долг. Меня зовёт мой император, мой король Фридрих.

Он уходит резким церемониальным шагом через цветы, через кусты роз, через газоны.

Она остаётся одна. Исчезли цветы, кусты, газоны, деревья. Голое поле, и по нему, приближаясь к ней, марширует войско. Впереди, по обыкновению кривляясь и дёргаясь, шагает её муж, её Питер. В руках у него скрипка и смычок.

Осыпается лист с невидимого дерева, падает снег, опять зеленеют трава и кусты, а голштинцы во главе с Петром всё шагают и шагают всё так же близко, всё так же далеко. Но всё громче свист флейты, всё чётче дробь барабана.

Она просыпается от звука ненавистного ей марша, который слышен за окном. Стучит барабан, визжит флейта. Екатерина бросает взгляд на постель рядом: не смята. Она зажимает ладонями уши, закрывает глаза.

— Боже, сколько лет будет длиться эта мука? Где я, что я? — И сама отвечает себе: — Ты великая княгиня, ты хотела ею стать. Я ненавижу эти марши, я не могу быть вдовой при живом_муже. Господи, научи, Господи, помоги^ Помоги мне, Матерь Божья, посоветуй. — Она кричит, протягивая руки к образу Казанской Божьей Матери, что висит в углу. — Пошли мне непорочное зачатие. — Осмыслив богохульство просьбы, она в ужасе расширяет глаза и прикрывает ладонью рот.

В дверях появляется камер-лакей Василий Шкурин.

— Звали, императорское высочество? — В его устах титул звучит, как «ваш-имперск-сочество».

— Нет, нет, нет... — Екатерина всё ещё не может прийти в себя. Она охватывает руками плечи, её бьёт озноб.

— Вашвысоч... вы нездоровы? Зябко? Я затоплю камин, а то на дворе холод лютый. Позвольте, укрою одеяльцем, перинкой...

— Нет, нет, нет... — Голос Екатерины затухал, она преодолела истерику. — Спасибо тебе, любезный, проверь, готово ли умывание.

— Со льдом?

— Да.

— Вас ждут-c. — От порога Шкурин сообщает: — Эстафет был от его высочества: в полдень ждут на вахтпарад.

Окаменевшее лицо Екатерины не выражает ничего.

А флейта всё свистит, а барабан всё грохочет.

На плацу, в обширном поле неподалёку от дворца, лютый холод. Острый балтийский ветер клонит долу прутья ивняка, шевелит лапы елей, беспощадно треплет плети берёз, унизанные еле проклюнувшимися листиками, злобно завывает в серой пустоте неба. Плац построен по всем канонам прусской военной науки — с помостом для начальных лиц, флагштоками, идеально посыпанными гравием дорожками. Неподалёку — казарма и гауптвахта, домики для офицеров. Дорогу от казармы к плацу перегораживает шлагбаум с полосатой караулкой при нём. Вдоль дороги расставлены полковые фуры разных цветов и назначений, разрисованные понятными и для неграмотного знаками: белая — палаточная, голубая, с ангелочками по бокам — пастырская, жёлтая с рогом изобилия, из коего сыплются монеты, — казначейская, красная — патронная, на ней намалёвана пороховая бочка, синяя, украшенная изображением аптечных банок, так и зовётся — аптечная, огненного цвета, с пылающими бомбами и громовыми стрелами — артиллерийская, белая с синими полосами и изображениями книг — канцелярская, зелёная, с белыми боками и рогом изобилия, оплетённым колосьями, — продовольственная. В общем, всё как у людей. Вот только пушчонка одна задрала тупое рыло, присев меж больших колёс, на правом фланге обозного транспорта. И прислуга возле неё. Только и полк маловат — всего не более полуроты голштинцев, которые выстроены за шлагбаумом. Им холодно, отчаянно холодно в куцых камзольчиках, чулках и башмаках, ветер рвёт шляпы с голов, разматывает тщательно накрученные букли, мотает нелепые косички, торчащие над затылками, играет бантиками на них. Солдаты — рослые, как на подбор, ландскнехты, все с торчащими усами, красноносые — стоят, не шелохнувшись. Ветер выдувает слёзы из глаз, но надо терпеть, солдат прусской выучки — самый дисциплинированный.

Ружей у них нет, на плечах палки. Это и есть потешное войско великого князя.

На командной вышке стоят начальники — главнокомандующий Пётр Фёдорович, обер-гофмейстер Чоглоков, два-три голштинских офицера, один в чине полковника, другие помельче, но для полуроты штаб великоват. У подножья командирской вышки оркестр — флейтист, барабанщики, трубачи, тамбурмажор с блестящим жезлом в руке. По другую сторону вышки жмутся кучкой, пытаясь укрыться от злого ветра друг за другом, приближённые его императорского высочества, свита.

Меж ними Екатерина. Она кутается в меховую пелерину, переступает стынущими ногами. Несмотря на холод, бледна, и это особенно заметно рядом с краснорожей Лизкой Воронцовой.

Напротив командной вышки выстроились в линеечку гвардейцы дворцового караула, их десятка два с поручиком Пассеком на правом фланге. Эти не для потехи — все при шпагах, с ружьями. Стоят вольно. Да и одеты потеплее — в кафтанах, ботфортах, меховых высоких шапках. Ребята внушительные — плечистые, рослые. Правда, и в их военном наряде не без фиглей-миглей, завитушек, паричков.

К Петру обращается Чоглоков:

— Не озябли, ваше высочество? Может, пора?

— Момент, Николай Наумович, момент. Сейчас пушка ударит полдень.

— Промёрз до костей...

— Погреемся?

Пётр открывает фляжку, изрядно отпивает, передаёт Чоглокову. Тот делает глоток, другой — пусто. Тряхнув посудину, он, не глядя, передаёт через плечо лакею. Тот принимает и вкладывает в настойчиво протянутую руку полный сосуд. Теперь уже всласть пьёт Чоглоков. Удовольствие окончилось с ударом пушки — с этой минуты положено стоять смирно, вытянувшись во фрунт. В этом деле великий князь послаблений не допускал.

Трубач дал сигнал к началу парада. Голштинцы быстрым шагом поспешили к командной вышке, проследовав мимо, в некотором отдалении остановились, совершили на ходу чёткий поворот кругом и замерли в ожидании команды. Офицер и три капрала, держащие палаши, как и положено для парада, застыли ледяными столбами.