И, уже почти засыпая, слышала бравые крики снаружи, там, где мела метель и опускались синие сумерки на серые сугробы:

— Драгунство... палаши вон!.. На шенкелях рысью ма-а-арш, марш!..

— Па-а-а-ш-ш-шел!

— Пади!

— Пади-пади!

Конный эскорт умчался с гиканьем вперёд, карета тронулась, а Фике уже не слышала, как храпели кони, не видела, как сверкала сбруя, валились в сугробы встречные путники и торопливо съезжали в сторону повозки, снег назад летел из-под копыт... Навстречу Фике летела Россия, летела её слава и величие, летела её удивительная судьба...

Смоленская земля — великий шлях из Москвы в Европу, не раз здесь сталкивались державные интересы России с европейскими — Литвы, Речи Посполитой, Германии, Франции... И где ни копни — чуть ли не под каждым придорожным дубком или вязом найдёшь скелет российского или иноземного воина. Культура русского, белорусского и польского народов, православие и католицизм образовали странную, неповторимую смесь. Здесь крестьянин был то мужиком, то холопом, а владетель — то барином, то паном.

Дом отставного майора Потёмкина мало чем отличался от мужицких избушек подлесного сельца Чижова. Те же почерневшие от времени брёвна, такая же низкая завалинка, присыпанная снегом, те же подслеповатые оконца, правда, остеклённые, а не заделанные бычьим пузырём. Разве что размером дом был побольше, чем у крестьян, да соломенная кровля более аккуратно очёсана, и потому снег на ней лежит ровнёхонько, не то что на мужичьих неопрятных кровлях. Да над гребнем крыши — кирпичная труба, тогда как деревенские избы топятся по-чёрному и дым выходит из них через слепые оконца, прорезанные под стрехами. Ну и конечно же выделяет панскую постройку крыльцо — не то чтобы уж очень высокое и широкое, но всё-таки отделанное резьбой и увитое — в память минувшего Рождества — еловым лапником.

Расположен панский маенток — так на польский манер называют усадьбу Потёмкина — поодаль от деревни, на взлобке, обдуваемом ветрами, и ведёт к нему липовая аллея, да за избой аж до самого леса, саженей эдак на сорок, шевелят на ветру голыми сучьями яблони, кустятся вишняк и сливы, а вдоль усадебной межи аккуратным рядком чернеют колоды ульев.

Двор панский просторнее, чем крестьянский, хотя всё там как у любого зажиточного мужика: прямо к дому примыкает сарай-дровник, за ним хоть и обветшалая, но всё ещё крепкая конюшня, поперёк двора — коровник и свинарник. В дальнем конце островерхая стобка — кладовая, куда засыпается зерно и где хранится мука, в отдельном прирубе — повседневный запас картофеля, набираемый время от времени из копцов в огороде, надёжно укутанных от мороза соломой и присыпанных землёй. Ближе к улице — двухскатной снежной горкой погреб. Вольготно и независимо растопырил у ворот корявые ветви столетний дуб, с одной из которых легкомысленно свесились качели.

Только что приехавший с мельницы хозяин стоял, придерживая коней, и, поигрывая плёткой, наблюдал, как двое мужиков пытаются снять с саней поклажу. Мужики — один пожилой, почти старик, с небритым, изрезанным крупными морщинами лицом и уже слезящимися глазами, другой совсем юноша, тощий и нескладный, — беспомощно скользя лаптями по наезженному снегу и сдвинув на затылок свои холопьи шапки-гречневики, корячились над тугими боками пятипудового мешка. Барин, насмешливо смотревший на своих холопов, отличался от них разве что смазанными дёгтем сапогами, щегольски поблескивавшими на снегу, новенькой шапкой-ушанкой, обтянутой хромом, чисто выбритым подбородком да могучим телосложением. Этим и исчерпывалось внешнее различие пана и холопа.

На самом же деле барин был господином жизни и смерти мужика: мог одарить, выпороть, женить, сдать в солдаты — считай, на всю жизнь, — разорить, сослать. И живота лишить — без суда и следствия. Самодержец российский мог сделать всё то же самое с самим паном, оставив, правда, за ним его дворянскую привилегию — не снимать штанов во время порки, дабы не лишить оного дворянской чести, даже если запарывали при этом насмерть. Высшие чины государства, относясь официальной бумагой или просьбицей к престолу, подписывались: «всенижайший и всеподданнейший раб Вашего Императорского Величества». Говоря по-русски: раб на рабе и рабом погоняет. У царя имелся двор, придворные, дворяне. У дворянина, в свою очередь, тоже был двор, дворовые, дворецкие, дворня, дворники и дворняги — иной раз побольше, чем у царя. Таковы были вольности дворянские в то время. В число особых привилегий входило то, что по достижении шести-восьми лет каждый мальчик-дворянин записывался в военную службу и не имел права оставить её без особого дозволения их императорских величеств до скончания жизни.

— Эх, сошлись чёрт с младенцем — куля не осилят! — наконец не выдержав, топнул ногой хозяин Чижова. — Лявон, ты скинь рукавицы-то, где ж тебе чоп удержать! Голой рукой бери, голой!

— Зябко, батюшка, — выдавил с натугой старый Лявон, ухватив наконец ускользающий мешок. — Сичас мы его, сичас...

Но его помощник с покрасневшим от напряжения лицом, не удержав трясущимися руками угол мешка, упустил его и полетел кубарем в снег.

— Тпру, пся крев! — выругался пан, не без труда удержав коней, и, уже раздражённо посмотрев на мужиков, добавил по-русски: — Работнички, мать вашу волк поял! Только жрать, а что до дела... — Он привязал коней и размашисто направился к саням: — А ну, отойди прочь.

Не спуская с запястья плётку, шляхетный володетель Чижова пан-барин Потёмкин — а это был именно он — легко взял куль под мышку и, присев, велел: — Подымите другой, тож возьму.

Мужики — и откуда сила взялась? — подняли второй куль. Потёмкин легко разогнулся и понёс мешки в стобку, подминая могучими ногами ступени. Старик лукаво взглянул на своего напарника, но, заметив выходящего из двери барина, стянул с головы шапку и, кряхтя, принялся утирать со лба несуществующий пот.

Ох, спинушка, на погоду, видать...

Потёмкин уже без мужицкой помощи сгрёб снова два куля, но Лявон вдруг засуетился:

— Ну-кось, Никишка, подсоби. — Присев, он принял куль на спину и неожиданно легко засеменил вслед барину.

Пока он возвратился, Потёмкин стащил в кладовую ещё два куля.

Лявон перехватил ношу у взбодрившегося было парнишки:

— Погодь, Никишка, погодь, я сам, а то, не ровен час, грызь нападёт опять. Эх, сынок, куда ты такой сгодишься... Отряхни-ка пану одёжку да смотри, чтоб почище.

— Александр Васильевич, государь мой, прошу к обеду, — неожиданно раздался певучий молодой голос.

Все — и барин и мужики — обернулись к крыльцу, на которое неслышно выплыла молодая — лет на двадцать с лишком моложе мужа — хозяйка Дарья Васильевна. Яркая, глазастая, в накинутом на плечи жёлтом, расшитом узором кожушке, она была высокого роста — под стать мужу. Из-под повойника рвались на волю кольца чёрных, как смоль, волос.

Лявон, будто помогая сбить пыль, усердно похлопывал панскую спину рукавицей и приговаривал:

— Ох, и сильны же вы, ваша вельможность, ох, сильны... Как есть осилок, богатырь, стало быть...

Потёмкин, ничего не ответив жене, жмурился, как кот, — любил похвалу превыше всего.

— Пусти, я лучше сам выбью. — Он сдёрнул армяк, колотнул его раз-другой, перебросил через плечо. Налитая мощью красная шея словно столб торчала из ворота холщовой рубашки, от спины поднимался пар. — Поставьте коней и заходите в хату, покормлю уж вас, дармоедов... Эх, размял косточки! — Он, красуясь, развёл руки и выкатил широкую богатырскую грудь — истинный осилок, как называли сказочных героев на Смоленщине.

Панская изба по внутреннему своему убранству точно повторяла народную традицию — непокрытый стол, лавки, вытянувшиеся вдоль стен, деревянная, размером чуть ли не в четверть избы высокая кровать с горой подушек и подушечек, огромная же печь с многочисленными отделениями — лежанками, припечками, хованками для соли (чтоб всегда сухонькая была), печурками под сушку варежек и носков (отчего запах сырой овечьей шерсти, перемешанный с запахом лечебных трав, хранившихся тут же, стойко держался в доме круглый год). Но было кое-что и панское — резной буфетец с потемневшими стёклами, небольшой, убранный рушниками и украшенный резьбой иконостас со светящейся лампадкой, подвешенная вдоль стен по-над окнами полица, служившая для хранения мисок, кубков, кринок, меж которых неожиданно затесались запорожская сулея и пара кувшинов восточной чеканки, свидетельствующих о том, что хозяин дома — человек бывалый.