— Таких, как я, Гришенька, пять на сто тысяч. Удел остальных — прозябать в пустыне. Хочешь быть заживо погребённым — содействие окажу. Но тебя ведь не к смирению, к бурям житейским влечёт. Чем могу помочь? Говори!

— Самое грешное... — замялся Григорий. — Денег бы этак... рублей пятьдесят... В гвардию пойду.

— За пятьдесят седло не справишь, а надо ещё и коня под то седло, и мундир, и всякие иные причиндалы. Дам пятьсот.

— Ваше преосвященство! — взвился Григорий. — Да я... по гроб жизни молиться за вас буду... Да я... разбогатею — отдам. — Григорий попытался приложиться к руке архиепископа.

— Не гнись за денежку, Григорий. — Амвросий отдёрнул руку. — И не ври. Не отдашь...

— Я? Да я...

— Ну-ну, ты, ты... Выпьем лучше за удачу. Да, может, споёшь на расставание, уж больно сладок голос твой. Сонюшка, помоги ему, поддержи клавесином.

Расстроганный Амвросий вовсе расчувствовался и, сняв со своей шеи оправленный в золотую вязь образок Божьей Матери Смоленской, надел Григорию. (Он не расстанется с ним во всю жизнь и согреет дыханием последним в глуши бессарабской степи.)

Захмелевший и радостный, Григорий мял в своих ладонях руку Софьи.

— Уйдём скрадом...

— Не могу... На мне епитимья за грех тот пасхальный, в пояс целомудрия заключили. — Глаза её смотрели ласково и грустно.

Они шли к одному столику рука об руку — Екатерина с Лизкой Воронцовой, за ними Пётр и Бестужев, английский посол Уильямс и польско-саксонский министр при дворе императрицы граф Станислав Август Понятовский, изящный красавец с пластикой танцовщика и манерами европейского аристократа. Женщины подошли к столу первыми, и Лизка, нимало не смутясь, втиснула своё раскормленное тело в кресло. Екатерина, находясь визави, садиться не стала, придворный этикет не позволял никому из малого, великокняжеского, двора садиться прежде великой княгини. Лизка, обмахиваясь веером, рассеянно смотрела по сторонам и не сразу заметила откровенно насмешливый взгляд великого канцлера. Но всё-таки настал момент, когда она спохватилась, вскочить сразу не позволяла амбиция, поэтому она сделала вид, что обронила платок, и сползла с кресла под стол. Пётр дёрнулся было помочь, но Бестужев, скосив на него глаз, сжал локоть будто клещами. Остальные и не подумали выручать фаворитку великого князя в присутствии Екатерины.

Лизка разогнулась, пунцовая от напряжения и злости, Екатерина, выждав какое-то время, участливо спросила:

— Вы что-то обронили, моя милая? — И, не дожидаясь ответа, предложила: — Садитесь, господа. Во что будем играть?

Лакей поднёс на серебряном блюде две колоды свежих карт, второй подоспел с подносом, уставленным бокалами. Раздражённый Пётр первым схватил бокал и разом осушил его, словно то была полковая чарка. Бестужев принял бокал, но пить не стал. Екатерина чуть пригубила. Лизка отпила едва-едва, видно, ещё не пришла в себя после промашки. Понятовский, сделав глоток, закатил глаза, изобразив блаженство. Уильямс, подняв медленно бокал к свету, любовался игрой пузырьков. Пётр принялся сдавать.

В это время к Бестужеву подошёл некий человек в сюртуке и приник губами к уху. Бестужев поднялся:

— Господа, извините, неотложное государственное дело требует моего присутствия в другом месте... Екатерина Алексеевна, прошу одарить вниманием гостей моих — посланника английского сэра Уильямса и министра саксонского графа Понятовского, пусть он станет вашим партнёром вместо меня. Не возражаете?

Екатерина милостиво кивнула и одарила саксонского графа улыбкой.

— Надеюсь, мы поймём друг друга. — Её взгляд задержался на лице красавца дипломата, может, на секунду дольше, чем требовала сказанная фраза, опустив веки, скользнула кончиком языка по губам.

Пётр кашлянул:

— Кхм... Начнём, господа. — И нетерпеливо, нервно принялся тусовать колоду.

Бестужев, следуя за человеком в сюртуке, подошёл к одной из дверей. Провожатый кивнул: здесь. Бестужев резко, чтоб без скрипа, отворил. В полутьме гостиной Сергей Салтыков весьма усердно охаживал Поликсену. Упоенный любовной заботой, Салтыков спохватился лишь тогда, когда Бестужев, не церемонясь, дёрнул его за плечо. Сергей стал оправлять мундир и лишь потом, разыгрывая возмущение, вскрикнул:

— Как вы смеете?

Бестужев оборвал:

— Смею! Ещё два слова, граф, и я загоню вас к самоедам вместо обещанного Парижа.

— Ваше сиятельство...

— Вон! Чтоб через момент и духу твоего не было. Сутки на сборы — и к месту службы в Стокгольм!

— Но, ваше сия...

— Вон! — Салтыков, грохоча башмаками, кинулся к дверям. — Ну-с, а вы, голубушка... да откройте, откройте лицо, всё равно знаю вас. Вы Поликсена Ивановна, так?

Девица еле слышно шепнула:

— Так, — но руки не отвела.

— Слышали, что я сказал другу вашему? Но он из влиятельной семьи, а вы — думаете, Мавра Григорьевна захочет ради безродной девчонки хоть волосом поступиться? Она свела вас с графом Салтыковым? А зачем — не говорила? Так вот я скажу: чтоб досадить великой княгине. Ах, девочка, куда вы лезете? — Бестужев сочувственно почмокал губами. — А что произойдёт, если узнает жених ваш господин Мирович? Говорят, он скорый на расправу да и храбр, аки лев... Тц-тц-тц, — снова прицокнул языком старый лис. — Бедная, бедная девочка, ваше имя опорочат на всю жизнь. Но мне жаль вас, утрите слёзки, я не выдам. И мой совет: удалитесь от двора, жизнь в этом вместилище пороков не для вас.

Поликсена всхлипнула:

— Но я одинока и без средств...

— Милость государыни беспредельна. Я попрошу отпустить вас со службы при дворе и назначу свой пансион.

— Поверьте, я буду век благодарна. — Поликсена отняла руки от лица и кокетливым движением поправила кудряшки. — Но Мавра Григорьевна...

— Оставьте её на мою заботу. Я предлагаю вам конфиденциальную службу — пойти гувернанткой в семью князя Чурмантеева, коменданта Шлиссельбургской крепости. Но служба ваша будет не только в воспитании детей. Мне надобно, чтобы вы наблюдали за содержанием там узника по фамилии Безымянный. Наблюдать и докладывать мне, больше ничего. Помимо жалованья от Чурмантеева будете иметь содержание от меня. Вот залог. — Бестужев снял с пальца перстень и надел на пальчик Поликсены, пошутил: — Вот мы и обручились, и разглашение нашего союза есть государственная измена, карается смертью. Вам понятно, дитя моё?

— Смертью? Боже, Боже...

— Быть может, хватит, господа? — Екатерина бросила карты. — Поздно, да и веселиться нам без меры преступно, когда императрица столь тяжело больна.

Уильямс придвинул к Екатерине стопку золотых монет, щепоть бриллиантов:

— Ваш выигрыш, княгиня.

Она, не считая, смахнула всё в сумочку.

— О, удача давно не посещала меня... Боюсь, что наш новый гость сегодня разочарован. Похоже, вы продулись, граф...

Понятовский вскочил, изогнулся в почтительном поклоне.

— Вечер, счастливейший в жизни моей. Душевно рад общению с вами... и его императорским высочеством. — Поклон в сторону Петра.

Пётр, будто и не слыша, поднялся, бесцеремонно взял Лизку за локоть и, ни с кем не попрощавшись, отрывисто сказал:

— Идём.

Екатерина, брошенная столь беспардонно, прикрыла веки, нервно облизнула губы — ящерка! — снисходительно улыбнулась.

— Большой ребёнок. — И, обращаясь к Понятовскому, предложила: — Будьте, граф, нынче моим рыцарем.

— Сегодня и всегда, не рыцарь — раб. — Понятовский припал к руке Екатерины.

— Опрометчиво, — улыбнулась она, и только Понятовскому: — Ехать мне до самого Ораниенбаума.

— Хоть на край света. — Понятовский весь состоял из поклонов, улыбок, пощёлкивания каблуками.

— Какая пылкость, — вполголоса отметила Екатерина. Затем обратилась ко всем присутствующим: — Доброй ночи, господа! — Выпрямив стан, вздёрнув голову, она царицей выплыла из зала.

Рядом не шёл — стелился Понятовский.