Гехт вертелся, пытаясь уйти от бича. Драгуны хохотали.

— Ну, Гришка, глянь — чистый Гехт!

— Вылитый!

— Шнеллер! — Снова удар кнута.

— Потёмка... хватит! — кричал Гехт.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось и чем бы кончилось представление, но в манеж вошёл командир полка Бергер в сопровождении высоченного голштинца в фельдмаршальском чине и трёх адъютантов. Потёмкин сориентировался мгновенно.

— Ахтунг! — гаркнул он по-немецки и, подбежав к вошедшим, доложил: — Ваши высокопревосходительства, капрал Гехт показывает приёмы вольтижировки. Докладывает гефрейт-капрал Потёмкин.

— Вахмистр Потёмкин, — поправил Бергер. — Поздравляю, Григорий Александрович, император изволил утвердить вас в этом звании. За какие заслуги, а?

— Спросите у его величества, — отшутился Потёмкин.

— Не заноситесь, вахмистр... Господа, позвольте представить вам главного начальствующего над русской армией фельдмаршала, его императорское весочество принца Георга Голштинского. Он соблаговолил посетить наш полк для знакомства и инспектирования. Ваша светлость, битте.

Фельдмаршал выступил вперёд и с высоты своего роста осмотрел присутствующих строго и высокомерно, то есть так, как в соответствии с прусской военной доктриной должен смотреть начальник на подчинённых.

— Официрен унд зольдатен! — Его императорское высочество, только что приобщённое к российской царской фамилии, русского языка не знало и говорило по-немецки. Смысл речи был таков, что, приняв начальство над российской армией, он установит настоящий воинский порядок, изничтожит русское непокорство и свинство, — дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Заметив, что слушатели перешёптываются, фельдмаршал спросил:

— Они не хотят меня слушать?

Бергер замялся, не найдясь с ответом, но его выручил Потёмкин:

— Они не понимают по-немецки, — сообщил он принцу Георгу на немецком, естественно, языке.

— Не понимают по-немецки? Боже, какие варвары! А вы?

— Как видите.

— О, карашо! — обрадовался принц и продолжил по-немецки: — Тогда переводите.

— Рад услужить. — Потёмкин резко опустил лобастую голову, коснувшись подбородком груди, что означало, вероятно, поклон. — Солдаты, его императорское высочество изволило принять командование, чтобы прикрутить вам, собачьим детям, хвосты. — Потёмкинский перевод не был примитивным подстрочником, скорее он был художественным, вернее, насыщен художествами. — И чтоб вы знали, сукины сыны, что он не потерпит никакого свинства и_некультурности. — Потёмкин оглянулся на принца, приглашая к дальнейшему разговору и повторяя принцевы слова в собственной интерпретации: — И ещё его высочество сказывают умильно, что вы, недоноски, хотя и дворянского звания, должны блюсти дисциплину, дисциплину и ещё раз дисциплину, а экзерцициям, пардон, занятиям, быть теперь каждый день, а не как бог на душу положит. А ежели кому это будет не по нраву, то ему вправят мозги через задницу — шпицрутены, шпицрутены и ещё раз шпицрутены. Вам понятно?

— Куда ясней!

— Яволь, экселенц!

— Штаны сейчас снимать или погодя?

Увидев повеселевшие лица, принц обратился к Потёмкину:

— Превосходно! Вы, вероятно, хороший переводчик, они радуются, что в армии будет порядок.

Потёмкин бесстрастным голосом «переводил»:

— Его высочество считает, что я намного умнее вас, скоты... А также, видя ваше ликование насчёт шпицрутенов, предлагает желающим получить их сейчас же.

Главнокомандующий остановил поток красноречия:

— Это я вам говорю, а не им. Герр?..

— Потёмкин, ваша светлость.

— По-тём-кинд? Так это вас рекомендовал ко мне ординарцем граф Разумовский? Я хочу иметь от всех родов войск, вы будете от кавалерии.

— От конной гвардии, экселенц.

Принц поморщился:

— Кавалерия, конная гвардия — всё равно. Я ликвидирую вашу янычарскую гвардию, все пойдёте в линейные полки.

— Вашу гвардию, подзаборники, его светлость ликвидирует, разгонит к чертям собачьим.

— Это я сказал конфиденциально, прошу не переводить.

— Яволь, экселенц. Перевёл конфиденциально.

— Завтра поутру прибыть на мою штаб-квартиру для прохождения службы. Денщика возьмите из своих солдат. Куда прибыть, знаете? Яволь.

— К чёрту в зубы. — Гвардейцы засмеялись.

— Что? — насторожился принц.

— Они рады, что мне оказана такая честь.

Принц, козырнув, повернул на выход.

Бергер мимоходом бросил:

— Вы будете очень полезны принцу...

— Рад стараться.

Первым поздравил Потёмкина Гехт:

— Ты счастливый, сучкин сын. Я бы из тебя пыль выбить.

— Не горюй, Иван Иванович, за мной не пропадёт. Может, нынче вечером и запылим, а, гвардионы?

Кончилась обедня — в ту пору служили по четыре-пять часов. На паперти небольшой, но ухоженной церквушки толклись нищие. Пели, канючили без надежды на удачу, молча ждали случайной подачки. Жёлтый свет масляных фонарей скудно освещал рванину одёжек, согбенные фигуры, уродливые и просто измождённые лица. По толпе пронёсся шорох, пение и вопли стали громче, все потянулись к двери. Выкатился ражий мужик, наверно, церковный староста, и принялся расталкивать нищих. В дверях показалась благодетельница — Мавра Шувалова, одетая в богатую шубу, повязанная чёрным платком. Нищие засуетились ещё больше, поднялся вовсе истошный ор, но Мавра перекрыла его своим голосом:

— Кыш, убогие! Не знаете, што ль, всех не оделить. Отворите дорогу!

То, что пытался сделать староста, сталось само собой — нищие сделали проход. Шувалова вытащила из ташки, висевшей на перевязи, горсточку медных монет и стала подавать налево-направо.

— Спасибо, спасибо...

— Бог спасёт, Бог спасёт...

Но у самых ворот опять образовалась давка, староста безуспешно пытался оттащить упрямо рвавшихся к заветной сумке.

— А ну расступись, рвань убогая! Расступись! — Подошедший офицер пошёл лупить шпагой всех, кто попадал под руку. — Я помогу вам, тётенька... Здравствуйте.

Офицер бережно взял осаждаемую благодетельницу под локоток. Она глянула на него бесстрастно:

— А, это ты, Васенька...

— Я, тётенька, я. Позвольте до кареты проводить.

— Откуль взялся?

— Честь имею быть на войне. Нынче прибыл по служебной надобности.

Мавра быстрым, оценивающим взглядом пробежала по шляпе, воротнику, плащу, небритому лицу Мировича.

— Видать, не много чести-то приобрёл, ишь истасканный, словно пёс бездомный.

— Дак там, тётенька...

— Знаю, что там, кабы воевали, а то лынды били, покуль вас Елизавета — вечная ей память! — не пришпарила. Чего ждал меня-то?

— Я, тётенька, случаем.

— Не ври. Чего надо?

Они были уже возле кареты, лакей распахнул дверцу.

— Оно, тётенька, как вы при дворе, мне помочь требуется насчёт возврата дедова имения...

— Зря ноги студил, — оборвала его Мавра. — Кончилась шуваловская сила при дворе. Как одержали вы знатные победы над немцем, он и оседлал Россию. Облепили царя, что пиявки, не подступиться.

— Что же мне делать, тётенька? Обнищал совсем... А я ведь виды имел сочетаться, так сказать, с Поликсеной Ивановной...

— Какой с тебя жених, не лучше убогих энтих. На-ко вот от щедрот моих. — Она сунула в горсть Мировичу золотой.

— А Поликсена Ивановна, тётенька, где пребывают?

Мавра уже было поднялась на подножку кареты, но, ещё раз оглядев Мировича, не без колебаний сказала:

— Она при деле, барышня самостоятельная, служит в Шлиссельбурге у князя Чурмантеева. Детей смотрит. Ты поезжай да скажи, что от меня послан, пусть, мол, подумает. Ежели скажет что, сам смекай. Большой шанс иметь можешь...

Мавра поднялась в карету, лакей хлопнул дверцей, вскочил на запятки, и только снежная пыль завилась вслед карете. Мирович, ещё хотевший спросить Мавру насчёт «шанса», потянулся было вслед. Резкий окрик «пади!» словно бы отбросил его в сторону. Мимо промчались санки, набитые орущей и гогочущей молодёжью в офицерском, за ними другие.