— Ваша светлость, пакет от императрицы. Он вскрыл и через все шумы поверженного города услышал голос Екатерины, ласковый и льстивый: «Я стосковалась по тебе, душа моя. Почто так редко пишешь? В честь будущей виктории над Измаилом велела изготовить для тебя большой сервиз севрского фарфора, изукрашенный батальными сценами. Люблю тебя и жду. По получении сего выезжай. Шлёт тебе привет Платон Александрович. Он тоже любит и ждёт тебя». Какой сервиз, какой Платон?.. Платон Александрович — в награду...

— Ха-ха-ха!.. — Потёмкин рассмеялся диким смехом. — А вам... А для вас, граф, какой награды просить у императрицы за подвиг бесценный?

Суворов гневно взглянул на Потёмкина:

— За меня просить, князь, вы не мочны. И наградить меня может один лишь Бог. — Он пошагал напрямик через порушенные стены и заборы.

Поперёк санной дороги торчала триумфальная арка, украшенная ёлочными лапками, искусственными цветами, по ней шла надпись: «Благословенному вождю благодарная Россия». Шеренги солдат стояли по обе стороны дороги. У дворца губернатора толпился народ — мундиры, рясы, поддёвки, шубы, меховые шапки, картузы, лапти. Его превосходительство господин губернатор в мундире и при орденах, без головного убора собственноручно распахнул дверцу подкатившего дормеза.

Барабаны били «честь». Ухали пушки. Орало воронье. Оркестр играл гимн. Восторженная толпа орала:

— Виват Потёмкин, князь Таврический!

— Виват победитель!

Потёмкин вывалился из кареты, небритый и нечёсаный, в халате, под которым не видно было даже брюк, в башмаках на босу ногу.

— Благодарные жители города Могилёва... — начал речь губернатор, но Потёмкин, будто и не замечая его, подошёл к красавицам, державшим хлеб-соль, принял, вяло чмокнул одну, другую в щёку и поднялся по ковру на крыльцо.

Обескураженный, но не утративший улыбки губернатор, заспешил следом. Потёмкин шёл прямиком к парадному залу — перед ним услужливо распахивали двери. Молча подойдя к столу, он сел в кресло, приставленное сбоку. Пола халата сползла, открывая колено, белевшее под ним.

Губернатор встал впритык, так, чтобы прикрыть срам.

— Ваша светлость, высоко- и благоурожденный князь Григорий Александрович Потёмкин, ваше гетманское высокоблагородие, наместник, покоритель и победитель Крыма и Тавриды, объединитель кавказских земель, надежда и слава России!.. Свою дань признательности и благодарности в сей святой для нас день приезда все сословия Могилёва и губерний спешат сказать вам слова благодарствия и поощрения в делах...

Надежда и слава России сидел мрачный, с видом полного отсутствия, ибо в ушах его неотступно звучала музыка — нестройный хор капральских дудок и труб, военных барабанов, через которые пробивалась грустная, с трагическим надрывом мелодия.

Подходили люди, говоря что-то и поднося дары, — священник, дворянин, купец, мещанин, крестьянин. Лишь кадушка мёду, поднесённая крестьянином, была замечена Потёмкиным.

Он сказал:

— Ложку.

И тотчас из уст в уста: «Ложку... ложку... ложку...» Из рук в руки передавали ложку. Кто-то её поцеловал. Губернатор и крестьянин умильно глядели, как рука светлейшего зачерпывала мёд и отправляла его в рот, потом ещё — вовсе восторг в глазах. Светлейший причмокнул губами и спросил:

— А щи есть? Отменный мёд.

Из уст в уста — с восторгом, восхищением, радостно: «Отменный мёд... отменный мёд... отменный...» Это уже на дворе, в толпе: «Щи, щи, щи...»

Сословия умильно глядели, как благословенный вождь наливал в предусмотрительно поданную на золотом подносе чару щи из бутылки и пил, пил, пил...

— Превосходные щи!

«Превосходные щи... превосходные щи... превосходные...» — отдаётся в морозном воздухе. Светлейший сел, прикрыв глаза. Мелодия налаживалась, звучала всё стройней, и уже можно было угадать минорный напев Моцарта, прерываемый нетерпеливым зовом дороги, — его настойчиво пытался внушить почтовый рожок.

«Почивают... почивают... почивают...»

Потёмкин открыл глаза.

— Благодарствую и благословляю! — Встал, размашисто перекрестил собравшихся в зале, обнял губернатора, похлопав по спине («Похлопать изволили... похлопать... похлопать...»), и пошёл к выходу, кидая кресты налево и направо.

На крыльце приложился к иконе, которую держал знатный иерей, и нырнул в дормез. Кони тронули.

Толпа вяло крикнула:

— Ура...

Скользила карета от версты к версте, от костра к костру, от смоляной бочки к смоляной бочке. И скакал следом почётный караул. И кричали передовые дозоры:

— Пади! Пади!

Барахтались в снегу встречные повозки.

Отскакивали в сугроб пешеходы.

Ночь. Тьма.

И ослепительное сияние хрусталей, блеск свечей, холодный разлив паркета, каменная стылость мраморных болванов, слепых, глядящих на слепого. Он в малиновом кафтане, брызжущем сиянием камней и тёплым светом золота, напудренный и завитой, — его сияющая светлость. Екатерина сама идёт навстречу, и это особенно выдаёт её возраст — шагает она тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, хоть и поддерживают её с одной стороны обрюзгший Нарышкин, с другой — молодой крепыш, красавец Платон Зубов. Стоящие обочь кавалергарды и знать по ходу движения Великой и всемилостивейшей склоняют головы, будто ветер пролетает над ними. Императрица, не таясь, обняла Потёмкина, трижды поцеловала в щёки, затем в губы.

— Единственный ты мой, моя надежда и опора... Приехал, заждалась... Не знаю, чем воздать могу за подвиги твои.

— Спасибо, матушка, я всё имею. Наградой мне твоя любовь и признательность России.

Насмешливый взгляд Зубова, надменный — Павла, преувеличенно любезные рожи придворных.

Торжественные звуки оркестра, залпы пушек, громогласное «ура» войск, выстроенных для парада. Потёмкин объезжает строй.

Его радостно приветствуют толпы народа. Триумф полный.

Обед интимный, как бывало. Только теперь по правую руку от императрицы Платон Зубов, по левую — великий князь с супругой, она на голову выше его. Потёмкин визави. Приглашён и Мамонов с молодой супругой.

Меж сменой блюд Потёмкин прошептал:

— Предатель, почто молчал?

— Писал, все письма переймали.

— А Шешковский?

— Он только ей служит.

— Не наговорились, старые друзья. — Добродушная улыбка осенила лицо императрицы, и стало заметно, как она постарела.

— Зову на войну Александра Матвеевича. Вы отпустите, матушка?

— Это уж как скажет молодая жена... — Екатерина повела ручкой в сторону Нарышкиной. Шла смена блюд. Екатерина, слегка жеманясь, уверенная в неотразимости влияния на Потёмкина, попросила: — Григорий Александрович, ты не продашь ли нам, — движение в сторону Зубова, — имение своё в Кричеве, там, помнится, двенадцать тысяч душ?

Как ожгло Потёмкина, вспыхнул гневом здоровый глаз, но сдержался, сказал с возможной учтивостью, глядя на Зубова:

— Какая жалость, Платон Андреевич, лишь нынче утром продал.

— Кому? — не утерпел Зубов, поймавшись на уловку Потёмкина.

— Да вот ему. — Потёмкин вскинул голову и процедил сквозь зубы юнкеру, дежурившему за креслом: — Фамилия?

— Голынский...

— Господину Голынскому.

Тот склонил голову — то ли подтвердил, то ли в знак признательности, что на него обратили внимание столь высокие особы.

— Жаль, жаль. — Екатерина нахмурилась.

— Я полагаю, Като, князю пора бы и в Тавриду. — Зубов закинул в рот кусок мяса и бросил салфетку на стол зло и демонстративно. — Пришла депеша, что князь Репнин добился у падишаха согласия мир подписать. Конец войне.

— Как мир? — Потёмкин аж привстал. — Один лишь шаг — и наше всё! После Измаила...

— Мы Измаил возвращаем падишаху, он нам не нужен, — злорадствуя и не скрывая этого, сообщил Зубов.