Потёмкин, переступив порог, поклонился истово и уважительно. Пернач больше из обязательного гостеприимства, чем по приязни, сказал:

— Який гость до нас! Сидайте, пане енедрале! Чарку вельможному. — Проневич вытряс в чарку остатки из сулеи и разлил. — С чем пожаловали?

Потёмкин оглядел поникшие головы «лыцарей».

— С пропозицией от командующего армией, да опоздал, видно. Уходите, Панове запорожцы?

— Так, ваша вельможность. Опять Катерина пидманула. Як предала она гайдамаков панам польским, поклялись николи в союз з ней не идтить. А позвала боронить землю православную от турок, як откажешь? Доверились, нейначе диты малые... А тут яка вийна? Тьфу! — Пернач сплюнул. — За Днистром османы люд православный рижуть, а князь Голицын то рады, то порады... Его языком тильки масло бить, а не ворога. Надоело боки отирать да вошей арканить, подамося хто на Сичь, а хто на хутор — озимые сеять скоро.

— Опоздал я, видать, с добрыми вестями.

— Изнов на брехаловку идти?

— По-первое, Голицына нема, на его место Румянцев — генерал боевой, славный: а по-второе, собираю я рыцарей добрых в корвалант летучий, надо бы в турецком тылу обозы пошарапать да выбить пыль из гаремных перинок.

— А, скажем, крепость какую тронуть? — осторожно спросил Пернач.

— Ещё лучше.

— Не брешете, часом, паночку? — усомнился Проневич. — Может, цедулу яку предъявите?

— Тимоша, — обернулся Потёмкин к Розуму, — неси цедулу, ту, что поменьше, а большую на майдан выкати.

Но товарищество недовольно гудело, кое-кто и слова непристойные выкрикивал вроде того: брешут, изнова капкан, а ну их в...

— Тиха! — гаркнул Пернач. — Тут чоловик дело говорить... Извиняйте, як звать-величать?

— Потёмкин Григорий Александрович.

— Ага, Гриц, стало быть... Славное имя.

Кто-то вскрикнул:

— Так то ж паша Одноглазый...

В дверях показался Тимоха, таща ведёрный бочонок. Поставил его на стол и метнулся снова за двери.

— О, такая цедула, — радостно удивился Пернач.

— Подлинная царская, — уточнил Потёмкин.

— Достоверна и достаточна, — утвердил Проневич.

А кто-то уже принялся ятаганом ли, шашкой вынимать донце. Поднялся весёлый гвалт. Тимофей приволок и вывернул из скатерти на стол тушку барана, жаренного на вертеле.

— О це грамоты так грамоты!

— Ай да енедрале!

— Хлопцы, подставляйте чарки...

После того как было выпито по чарке, и не по единой, изрядно съедено, спето немало украинских песен, сплясаны и гопачок, и казачок, и ползунок, и дозволено было спеть зашедшим на огонёк благодарным представителям гуляющего лагеря, Пернач отозвал в сторону Потёмкина:

— Безделица тут одна у меня на уме, пане енедрале.

— Слухаю, пане атамане.

— Тут воно так, що казаки мои проведали, будто вывел турок войско из Цымбров в поход якийсь. А що як бы мы наказали его за беспечность?

— Взять город?

— Взять не взять, а потрусить хиба помалу.

— Взять. И я с вами.

— Вам бы не след, дело рискованное.

— Для меня не более, чем для вас.

— Так мы ж казаки, а вы вельможность.

— Пуля дура, что пан, что казак — ей одинак. Как вам добро, то и мне добро, вам лихо, и мне лихо. А не то пишите в запорожцы.

— Не можно, пане енедрале. Мы все ровня, а вы... Да и москалей не берём в войско своё. Разве что по кровному родству. И ясырь мы поровну делим, — продолжал размышлять Пернач. — А вы, даруй Боже, загребёте царицыну долю, да войсковую, да себе енедральскую...

— Возьмём Цымбры — город на двое суток ваш, а уж потом царскую подать соберём. Моя доля — сколько сам унесу.

— Так с Богом, пане енедрале?

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...

Раскинув карту, склонили головы — стриженную под макитру — Пернач, бритую — Проневич, лохматую — Потёмкин.

— Малый шум на этом берегу...

— Главные силы переправить выше по течению...

— Конницу в обход кинем...

— Завтра в ночь. Змова?

— Змова!

Три руки сошлись на карте.

Кони один за другим уходят в чёрную воду, шумно дыша и пофыркивая. Люди рядом — держась за луку седла, гриву, хвост. Лёгкие пушки перевозят на спаренных в паром лодках. Ни звука, ни всплеска, ни громкого голоса, выучка разбойничья. Иногда лишь сторожкий шёпот:

— Не бренчи манеркой, як кобель ланцугом.

— Смолье бережить, хлопцы.

— Ты ж дулом мне в ухо, отыйди...

На берегу разобрались по сотням и отрядам. Над водой туман, а тут ясно, лунно. Потёмкин с группой драгун в головной колонне, что движется в лоб городу, укрепления которого просматриваются серой полосой у горизонта. Вот уже видны вышки и сторожевые башни, выделяющиеся над плоскими крышами. По-над рекой вдали послышалась стрельба.

— Наши завлекают, — вполголоса говорит Пернач. — Хлопцы, пускайте пластунов ворота отбирать... Трогаем помалу, пане енедрале...

Кони на тихом ходу были почти неслышны. На приближении к городу колонна раздваивалась — одна часть продолжала идти на ворота, другая уходила в сторону, вдоль стены. Безмолвная ночь, наполненная звоном цикад, вдруг взорвалась оглушительным валом канонады. В городе что-то загорелось, и разом высветилась рать под стенами. Сноп света вырвался из распахнутых городских ворот.

— Молодцы пластуны! — Это Потёмкин.

А Пернач привстал на стременах, свистнул, крикнул:

— Пугу-пугу! Пугу-пугу!

И загрохотала тьма топотом копыт, взблеснули молниями шашки.

— Пугу-пугу!

Свист, крики.

Хлынул конный поток в ворота, понеслись вдоль невысоких стен казаки, вставали в рост на сёдла, цеплялись за ветви деревьев, чтоб перемахнуть стену, прыгали на плоские кровли. Где-то обнаружился пролом, и в него плеснул конный поток.

— Пугу-пугу!

— Алла, иль-алла!

— Аман... аман!..

Новые и новые клубы огня взрывались над городом. На центральном майдане стало светло как днём. Потёмкин во главе драгун попал под выстрелы пушек. Турки лупили встречь коннице из двух орудий, хорошо, что ядрами, а не картечью.

— Разомкни строй, драгунство, вперёд шибко!

Налетели, вихрем закружились вокруг орудийных расчётов. Минута — и всё кончено.

— Пушкари есть? Разворачивай орудью и бей по цейхгаузу!

Понеслись в тесноту улицы, где была слышна яростная стрельба и крики, попали в самую круговерть. Сумел Потёмкин одним глазом углядеть, как охомутали трое турок Пернача, вздыбил коня, бросил вперёд и вниз тяжёлый палаш, сбил янычара, рубанул в другую сторону, но вынырнул откуда-то новый противник и саданул кинжалом в брюхо Перначеву коню, тот осел на задние ноги. И в ту же секунду ухватил Потёмкин атамана за пояс, вырвал из седла и послал резко вперёд своего араба, отмахнувшись саблей от копья.

— Жив, атаман? — Яростно-весёлое лицо Потёмкина с перевязанным глазом было страшно.

— Жив, Грицко. — Слетел наземь, поймал шалого коня, потерявшего хозяина, Пернач, вскочил в седло — и снова в драку.

Вздыбил снова Потёмкин скакуна, поднял руку с палашом, вспыхнуло где-то рядом и высветило его фигуру, сверкающий дико глаз, торчащие космы волос.

Взвизгнул янычар:

— Шайтан! Одноглазый! Шайтан!

Прочертил огненный круг стальной клинок, и сник панический голос, но его услышали.

— Шайтан... Одноглазый паша... Шайтан... — как ветром прокатилось среди янычар.

— Бей неверных! — вскричал Потёмкин и послал коня вперёд, но захрипел араб, стал валиться, и быть бы Потёмкину под ногами других, кабы не подоспевший Леоныч.

— В моё седло, Лександрыч, а я сей домок огляжу. — И скрылся в особнячке узорчатой каменной кладки, выглядывавшем из-за глиняного забора.

Подскакал Тимофей.

— Гриц, там обоз к городу...

— Бери драгун, перейми — и подале отведи. Пока казачки город шарапать будут, мы с обозом разберёмся. И полонянников наших из цейхгауза пусть кто возьмёт — да ходом в тыл.