— Ты ево щекотни малость, девонька, — посоветовали из толпы.

— Во-во, на аршин ниже бороды.

Григорий спасся, резко дёрнувшись в сторону.

— Опять всё к тебе да к тебе... А я чем не молодец? — Тимошка вызывающе тряхнул плечами, выпятил грудь, но роста это ему не прибавило.

— А я тебя на руки возьму, авось приметит которая. — Григорий вскинул друга на плечо.

Тимошка картинно подбоченился, сдвинул на затылок картуз, распустил чуб.

— Глянь, скоморохи. — Маленький мальчик показывал старшему на парней.

Григорий так же легко, как поднял, скинул Тимофея, тот потянул его за собой, и оба повалились в снег. Пьяненький старичок, приплясывая, закружился возле них. Хохоча, встали, начали отряхивать снег.

— Нашёл на ком силу показывать, — ворчал Тимофей. — У, бугай.

— И то бугай, — поддакнул старичок. — Чем малого забижать, пошёл бы на кулачную потеху, вот-вот зачнут на Москве-ти на реке... Кузнецкие против замоскворецких.

Друзья подошли, когда бойцы уже стояли двумя стенками, а бой повели мальчишки-зачинщики, и одна стенка теснила другую. Со стороны горячили бойцов:

— Москворецкие, не поддавайсь!

— Ковалики, стой крепче!

— Наддай, наддай, кузнецкие...

— Держись, крыса лабазная, чичас те хвост прищемят!

Сквозь строй подростков москворецкие бойцы пошли на стенку кузнецких.

— Я те копчёную соску подправлю!

— Не хвались, салоеды косопузые...

— Щас дам — из штанов выскочишь!

— Ну, попробуй... И-и-эх!..

И началась серьёзная, деловитая, сосредоточенная кулачная работа, темп её нарастал, и вот уже завихрился, заухал, заахал водоворот боя.

— Гришк, а ведь попрут лабазные кузнецов, а? Ей-ей, попрут, — подначивал Тимошка Потёмкина. — Ай-яй-яй... Ну, беда!

— Подмогнуть, что ли? — Григорий рывком сбросил поддёвку и шапку на руки Тимофею и врезался в самую гущу.

Дрался он осмотрительно и точно, ловко перехватывая удары и нанося свои — прямые и жёсткие. Одного нарвавшегося на Гришкин кулак оттащили в сторону и оттирали снегом. Другой отвалился сам и на карачках, будто танцуя вприсядку, ушёл в сторону, плюясь кровью и ухитряясь при этом смеяться. А вон ретивый, давно нацелившийся на Григория, пробился, но лишь для того, чтобы остаться лежать на снегу. Две бабы уводили мужика, неведомо каким способом рубаху ему разорвали от пояса до ворота. Толпа кричала:

— Вали, вали лабазников! Робя, не поддавайсь! Нажми, ковалики железные, черти клешнятые!

Замоскворецкие шаг за шагом отходили.

Гришка вывалился из боя, когда исход был ясен. Он вернулся к Тимофею, ещё возбуждённый, не отдышавшийся. Один рукав рубахи держался на ниточке, потерпела урон и физиономия — на скуле расцветал синяк. К приятелям подскочил расторопный малый в полушубке, потянутом сукном. На лакированном козырьке его картуза красовалась роза.

— На пятак, приложи... Как ты их крушил! Ай да парень, ну, парень! Пошли в трактир, ставлю штоф с косушкой...

— Данке шён, — неожиданно по-немецки ответил Гришка. — Что есть штоф с косучка?

— Ты немец, что ль? — озадаченно спросил добродей. — А на хрена в бой полез? Или нравится?

— Чему тут нравиться? — ответил Гришка. — Дурацкая забава, грубая и хамская.

— Чтой-то не пойму я тебя, — струхнул парень. — То немец, то нет. Не из тайного ли приказа подослан? — Он мигом растворился в толпе.

Друзья хохотали. Но пятак Гришка так и держал, прижав к скуле.

Шумная толпа студентов хлынула в сводчатый коридор университета. Состав студентов тут был весьма неоднороден — наряду с юными недорослями учились и великовозрастные. Сообразно с годами и физическим развитием резвились каждый, как мог. Наиболее юные, разминаясь меж сидением на нудных лекциях, играли в чехарду. Кто повзрослее и посильнее, предпочитали коромысло — став спиной друг к другу и сцепившись руками, попеременно взваливали друг друга на спину. Студенты покрепче развлекались «угадаем»: один выставлял ладонь левой руки за правую подмышку, а кто-нибудь из собравшихся сзади что есть силы поддавал по этой самой ладони. Водивший оборачивался и видел перед собой частокол выставленных больших пальцев: угадай, кто ударил. Григорий как раз отвесил оплеуху и, разулыбившись, как все, выставил палец.

— Тебя, Гришка, завсегда угадать можно, — ткнул в него водящий.

Потёмкин развёл руками и приготовился принимать удары. Но подошёл усатый служитель в мундире и при медали — видать, отставной солдат — и тронул его за локоть:

— Господин Потёмкин, вас просят к ректору.

Извинительно разведя руками, Потёмкин пошёл за курьером.

— Вернёшься, своё доберёшь, — пообещали вслед.

В кабинете кроме ректора Мелиссино находился ещё молодой, но достаточно раздобревший мужчина с привлекательным лицом, слащавой или, точнее, сладковатой улыбкой, в изукрашенном камнями и орденами мундире.

Мелиссино сказал:

— Господин Потёмкин, представляю вас его сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову, куратору университета.

Григорий сдержанно, но с достоинством и почтением поклонился. Однако Шувалов протянул ему унизанную перстнями пухлую и мягкую руку.

— Наслышал о ваших успехах в науке, особом прилежании к архитектуре, словесности, изящным искусствам, языкам. Это импонирует и моим склонностям. — Голос куратора был любезным, обращение — уважительным.

Мелиссино с готовностью подольстил доброму расположению графа:

— Господин Потёмкин окончил наш гимназиум с золотой медалью, а ныне преуспевает не только в науках, но и в гимнастике, прекрасно фехтует, хорош в манеже.

— Оно и видно, — улыбнулся Шувалов, — звон каким цветком личность украшена.

— Ночью грабители напали, пришлось отмахаться, — не моргнув глазом, соврал Григорий.

— Негоже дворянину по ночам пешему шастать. Или у почтенного президента Коммерц-коллегии заведено на экипаже блюсти экономию?

Григорий вспыхнул от намёка на собственную бедность, но сдержался и, окинув внимательным взглядом дородную фигуру собеседника, ответил:

— Ещё древние пешую ходьбу считали лучшим средством против тучности.

Шувалов криво усмехнулся и не оставил дерзость без ответа:

— Я хотел представить вас императрице в числе лучших студентов, но с таким цветком на лице... — Он развёл руками.

— Чай, не в женихи зовут. — Григорий улыбнулся обезоруживающе. — Да и где Москва, где Петербург — сойдёт, пока доедем.

— А ежели не сойдёт?

— Я боком стану, ваше сиятельство, рожу отворочу, будто одноглазый.

Шувалов рассмеялся:

— Однако вы находчивы, господин Потёмкин... А ежели повернуться прикажут?

— Её величество, чаю, на меня и не глянут, ежели вы будете рядом. — Комплимент был на грани дерзости, ибо всем стало известно, что, наскучив постаревшим фаворитом Алексеем Разумовским, Елизавета отдала сердце Ванечке Шувалову.

Но Потёмкин говорил с таким подкупающим простодушием, что обижаться было просто грех, и Шувалов ответил комплиментом:

— Да и вы, господин Потёмкин, мужчина видный, так что... По коммерческим стопам дядюшки пойдёте?

— Рейтаром в конную гвардию записан.

— Значит, в генералы?

— Никак нет, ваше сиятельство, в фельдмаршалы.

Все трое рассмеялись.

— Придётся взять к императрице, а, господин ректор? — Шувалов дружески потрепал Григория по плечу.

Студентов привезли на встречу с её величеством задолго до начала куртага. Потёмкин медленно передвигался вдоль стен зала, невзначай вышел на галерею, также увешанную картинами знаменитого собрания Ивана Шувалова. Такого разнообразия и обилия великолепных полотен он даже и представить не мог. Заворожённый, поглощённый созерцанием живописных чудес, он подходил к полотнам вплотную, отступал, всматривался и до того увлёкся, что спутал живую даму с написанной художником — это было нетрудно, так как среди произведений были идущие от самого пола, а дверь в вырезном узоре мало чем отличалась от золочёных рам. Потёмкин вглядывался: узкое лицо, рот, изогнутый скобочкой, приспущенные веки...