— Ваше Величество... явили Божескую милость... служба, — беспомощно пробормотал он.

— Какая чепуха, тебя сменяет с поста императрица. Войди ко мне, я напишу распоряжение. — Она запустила пальцы в кудри юного воина.

Они ехали рядом — императрица и корнет. Он сидел на крупном жеребце, игриво откинувшем хвост, стегна его двигались мощно, будто жернова. Молодая кобылка Екатерины послушно ступала бок о бок.

Два парика на дворцовой аллее склонились друг к другу.

— Отправилась на охоту, — констатировал один.

— Вы не точны, мой друг: вошла в охоту.

— Вас ист дас?

— Так мой батюшка говорил о кобылице, когда приспевала пора вести её к жеребцу.

— Жалко юношу: не созрел ещё до полного мужества, надорвётся...

Они прыснули смехом и разошлись.

Пылила карета, отталкивая вспять вёрсты. Потёмкин спешил на зов любви.

Екатерина в чепце, салопе и очках вязала нечто из толстой шерстяной нитки. Вид у неё был совсем не державный, она никак не походила на императрицу шестой части земной суши, скорее на добрую муттерхен из старой немецкой сказки, которая вяжет тёплый набрюшник своему супругу и повелителю. Исполняющий обязанности повелителя был тут же, но, увы, тянул он лишь на внучатого племянника из бедной семьи — пристроившись у ног муттерхен на скамеечке и расставив руки, держал на них моток пряжи и послушно спускал её то с одной, то с другой руки. Несмотря на белый, шитый золотом мундир, богатые атласные штаны небесной расцветки, погоны генерал-поручика и завитой парик, Васильчиков являл собой вид жалкий — ни дать ни взять Трезорка, который служит перед хозяйкой, приподняв передние лапки. Екатерина, потягивая нить, время от времени посматривала в голубые и безмятежные глаза таланта, но не находила в них ни малейшего проблеска мысли, одни лишь преданность и праздность.

— Голубчик, о чём ты думаешь?

— Ни о чём, мутти.

— Так-таки ни единой мысли?

Он напрягся, помолчал, но признался со вздохом:

— Ни единой, муттерхен.

Спицы в руках Екатерины забегали быстрей, Васильчиков раскачивался подобно китайскому болванчику, спуская нитку то с одной руки, то с другой.

— Тебе удобно?

— Удобно, муттерхен.

— Что ты заладил: мутти да муттерхен?

— Так велели, Ваше Величество.

— Мало ли велела, а ты ослушайся разок.

— Не смею, муттер... матушка.

Спицы в руках Екатерины заходили так, что видно было только их сверкание.

— Тебе неудобно сидеть. Встань. — Васильчиков встал, всё так же протягивая руки и преданно глядя в глаза.

— А может, сидеть удобнее?

— Удобнее. — Васильчиков сел.

Спицы остановились, Екатерина вздохнула.

— Или стоя удобнее?

— Стоя. — Он поднялся.

Екатерина поджала губы, бросила рукоделье в корзинку. Он стоял, держа пряжу на руках.

— А что, голубчик, не лечь ли нам в постельку?

— Ага. Только вот... я... только...

— Что?

— Пряжу положить или как?

— А ежели с пряжей... сможешь?

— Как прикажете, матушка.

— Да брось ты эти нитки! — вскричала Екатерина. — Я жду.

Васильчиков аккуратно складывал в корзину пряжу. Потом принялся расстёгивать мундир.

— Ты почто раздеваешься?

— Велели в постель.

— Я передумала, давай в шашечки сыграем, в поддавки!

Васильчиков принялся застёгивать пуговицы. Екатерина всплеснула руками:

— Боже мой, что за телок, почему не возразишь, не ослушаешься... Так в постельку или в поддавки?

— Как велите...

— Друг мой. — Екатерина положила руки на плечи юноши, заглянула в глубь глаз. — Тебе десять тысяч червонцев и десять тысяч мужиков хватит? И чтоб немедля за границу!

— Век буду Бога молить. — Васильчиков с необыкновенной прытью подхватил Екатерину на руки и потащил в кровать.

— Штору опусти...

Потёмкин стремительно вошёл в приёмную. Был он выбрит, вычищен, выглажен, в генеральском мундире и при всех регалиях. Впрочем, отличий всего ничего — орден Святой Анны и крест Святого Георгия, однако Георгий почитался за один из самых почётных, ибо заслужить его можно было только личными мужеством и доблестью. Изобразив общий поклон немногим лицам — дежурному секретарю, дежурному адъютанту, священнику Платону и графу Панину, сказал адъютанту:

— Доложите её величеству: прибыл по её вызову генерал Потёмкин с театра военных действий.

— Извольте подождать, господин Потёмкин, я сей момент. — Адъютант лукаво усмехнулся и не двинулся с места, вертя пальцами, сложенными на животе.

Потёмкин в растерянности переступил с ноги на ногу, пытаясь сориентироваться: почему-то уж очень нахален этот полковник, флигель-адъютант. В это время заговорил Панин — он и священник сидели за шахматной доской.

— Григорий Александрович, уделите нам минутку... Знакомы с батюшкой Платоном? Его преосвященство духовник Екатерины Алексеевны. Рад видеть вас во здравии, присаживайтесь к нам.

— Благодарствую, но недосуг — сама вызвала.

— Ба-ба-ба, недосуг... Тут вам не театр военных действий. Мы третий день в недосуге, матами перебиваемся, ожидая приёма.

— Быть не может, Никита Иванович, чтобы вас томили в приёмной.

— Увы, мой друг... Иные времена, иные нравы...

— Больна, что ли? — встревожился Потёмкин.

— Не сказать, чтобы эпидемически, — закусил кончик бороды Платон, выпростал и с озорной усмешкой добавил: — Но весьма и весьма... Микробус туп, разумеется, но в своём деле исправен, паки и безотказен. Паки и паки. Конечно, не то что Григорий Григорьевич, но за неимением... Как князь Орлов на стезе дипломатической?

— Паки и паки, — хохотнул Потёмкин. — С первого же дня как засадил туркам ежа за пазуху, так и не могут вытащить. Открыл рог и высказал то, что следовало на десерт сохранить.

— Небось про отторжение Крыма брякнул? Я ж его, дурня, предупреждал, — догадался Панин.

— То самое, — подтвердил Потёмкин. — Ежели я правильно насчёт микробуса понял, у их величества талант свежий?

— Вы недалёки от истины, друг мой, — буркнул Панин, уставясь в доску. — Да вот и он, лёгкий на помине.

Из кабинета выпорхнул розовощёкий и с сияющими глазами Васильчиков. Потёмкин заступил ему дорогу, впившись единственным глазом в переносицу — так казалось Васильчикову. Потёмкин смотрел глаз в глаз, но его единственное око косило от ярости, и потому собеседник никак не мог угадать, куда Потёмкин смотрит в данный момент.

— Это ты, что ли, адъютантом при постели царицы состоишь?

— Я-с... — растерялся Васильчиков.

Панин и Платон поперхнулись смехом, но отставной талант был глуп, ничего не понял и продолжал твердить своё:

— А вы Потёмкин? Вас ждут, и даже очень, очень.

Но Потёмкин, будто не расслышав, оглядел Васильчикова с головы до ног и бесцеремонно заметил:

— Весьма и весьма породист, хотя и вислоух малость. Видно, мамка стоя родила, вот темечком о пол и хлопнулся. Вернись и доложи её величеству, что заходил, мол, Потёмкин, но, узнав, что его ждут вдвоём, уехал в родовое имение, ибо третьим быть не хочет. Да прикрой, балда, шарфиком засос на шее, не позорь даму. — Потёмкин кивнул: — Честь имею, — и вышел, печатая шаг.

— Ох, и наживёт матушка хворобы себе с энтим шутником, — проговорил Панин, глядя вслед. — Батюшка, ваш ход.

Васильчиков шатнулся было за Потёмкиным, потом шагнул к кабинету императрицы, но в итоге остался на месте и сказал радостно:

— Отпущен я, господа, понимаете: отпущен! Десять тыщ мужиков и столь же золотых... А? — Хлопнув себя по ляжкам, отставной фаворит выскочил вон.

Потёмкин лежал на диване — снова в халате, небритый и лохматый: видно, уж не первый день хандрил. Время от времени поглядывал в окно — там возле кареты суетились слуги. Леоныч поднёс груду вещей, запихнул внутрь. Конюх заводил лошадей, припрягая к дышлу, — готовился отъезд. Потёмкин насторожился: к Леонычу подошёл человек в мундире, угадать кто — со спины было трудно, тем более что конюх подвёл ещё одного коня и всё загородил. Силуэт незнакомца промелькнул у окна, он явно направлялся в дом. Потёмкин взял пустую бутыль из тех, что стояли возле дивана. Скрипнула дверь, Потёмкин напрягся.