— Виновата, мадам. — Принцесса опять дёрнула коленкой и повернулась к фейхтмейстеру, намереваясь продолжить урок, но Чоглокова её остановила:

— Пора заканчивать. Нас ожидает архимандрит Симон для того, чтобы учить закону православному.

— Гут. Пусть войдёт.

— Но вы не одеты, как подобает.

— Перед духовным отцом я могу предстать в любом платье и даже без оного.

Лицо Чоглоковой пошло красными пятнами.

— Воля ваша, но о непослушании я доложу императрице. Уверена, вам это так не сойдёт, как и затея с фехтованием.

Екатерина её не слушала, повторяя своё:

— Я успею дважды переменить туалет до торжественной обедни.

Тон, которым были сказаны эти слова, дальнейшее обсуждение исключал. Чоглокова удивлённо воззрилась на подопечную, которая только что продемонстрировала ей, что есть предел, за который другим переступать не положено. Надзирательница фыркнула и направилась к двери.

Екатерина озорно подмигнула фейхтмейстеру и, подойдя к креслам, освободила волосы, сбросив треуголку, — они упругой волной скатились на плечи.

Чоглокова, пропускающая в покой епископа, укоризненно покачала головой: и это, мол, доложено будет, нет бы встретить священника смиренно и скромно...

Архимандрит Полоцкий Симон, приставленный к великой княжне для подготовки к обряду крещения, был ростом невелик, присадист, крепок, как боровичок, неописуемо волосат и рыж. Но глаз имел острый, взгляд пронзительный, полный энергии. Осенив Екатерину крестным знамением и протянув для поцелуя руку, он заговорил:

— В прошлый раз ты усомнилась, дочь моя, в справедливости Божьей кары по отношению к язычникам, так?

Екатерина упрямо наклонила голову:

— Я и сегодня думаю, что все, пришедшие в мир до Рождества Христова и не знавшие откровения, невинны в преступлении закона Божьего.

— Похвально, что взыскуешь истины, но нет более тяжкого греха, чем грех сомнения.

— Святой отец, готовясь к принятию веры православной и к первому причастию, я должна не только поверить душой, но и постичь умом догматы церкви.

— Я также обращаюсь и к душе и к разуму. К чему готовишься, вступая в лоно православной церкви?

— К тому, зачем призвана сюда: чтобы стать царицей России.

Чоглокова, снова было усевшаяся со спицами, испуганно подняла глаза. И это надо доложить, мелькнуло на её лице: при живой царице мечтает о престоле. Уж нет ли заговора?

Архимандрит, напротив, с большим любопытством воззрился на девчонку и решил поощрить искренность:

— Что намерена делать для этого?

Екатерина, нимало не смущаясь, деловито перечислила:

— Первое — понравиться великому князю, ибо он станет мужем моим. Второе — понравиться её императорскому величеству, ибо она символ новой родины моей и моя единственная защита, она мать всех живущих в России. Третье — понравиться русскому народу, ибо он велик и основа всему.

Симон посмотрел на Екатерину одобрительно.

— Похвально в такие лета иметь столь ясную устремлённость, такую чистую и добрую душу. — Он перекрестил Екатерину. — И вы, принцесса, хорошо ли представляете путь, коим следовать к цели?

— Ваше преосвященство, почём сегодня на Москве воз дров?

Симон недоумённо и растерянно посмотрел на Екатерину, которая всё больше озадачивала его.

— Н-не знаю... А почто вы об этом спросили?

— На пути, выбранном мною, надо знать жизнь, а наука жизни состоит из самых простых истин. Нельзя управлять народом, не зная нужд его.

Послышался странный клёкот. Екатерина и священник разом удивлённо посмотрели на Чоглокову — она смеялась:

— Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...

— Не называйте меня высочеством, — оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, — пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...

— Но императрица...

— Что позволено императрице, не позволено вам.

Архимандрит остановил перебранку:

— Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. — Симон в последний раз перекрестил Екатерину. — А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.

В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.

Гришка также любопытствовал, но висел на заборе — не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный — кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.

Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»

Вдруг снизу послышался сердитый окрик:

— Чего орёшь?

Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней — панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.

— Не ору — пою. Ты орёшь.

— Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.

— Он не ваш.

— Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.

— Плевал я на твоих собак. — И Гришка показал, как это делается.

— Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! — Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.

— А меня никакой пёс не трогает, — беззаботно махнул рукой Гриц.

— Брешешь ты всё.

— Кобель рябой брешет. У меня — глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.

— А ты вниз спустишься?

Гришка спрыгнул. Малец удивлённо и не без восхищения глянул на него.

— Зови.

— Слышь, не надо, — засомневался вдруг тот, но Гриц упрямо мотнул головой. — Трезор, сюда, фюить! — Легко перемахнув куст, перед Грицем очутился громадный кобелина — мальчишка не врал, а если и преувеличивал, то разве что самую малость. — Трезор, узы!

Пёс присел на полусогнутые лапы и зарокотал утробно и низко. Но Гришка шагнул навстречу и, заглядывая в жёлтые глаза страхолюдного зверя, тихонько, по-щенячьи, заскулил. Пёс унял рык, смешно развесил до этого настороженные уши и, наклонив голову, удивлённо посмотрел в глаза вовсе не похожего на щенка мальчика. Гришка улыбнулся и чмокнул губами. Вильнув раз и другой хвостом, кобель приблизился, обнюхал незнакомца и, примирительно тявкнув, пошёл прочь.

— Ну-у... — удивлённо протянул соседский панич. — Ты, часом, не ведун какой?

— He-а. Гриц я. Потёмкин. А ты?

— Я Тимохвей Розум.

— Разумовский?

— Не, Розум. Отец мой Разумовский, а как я есть зазорный сын, прижитый от невенчанной, то меня нарекли Розум.

— Приблудный, значит, — чему-то обрадовался Гришка.