Мелиссино и бровью не повёл: ему были привычны и безразличны возражения студента, он просто выполнял свой долг.

— Наука не действо шутовское и интересной быть не обязана, а учёное достоинство профессоров определяется не отзывами студентов, а советом университета и утверждается указом императрицы. Отмечено, кроме того, что на лекциях по богословию вы вступаете в пререкания, ставя под сомнения догматы святой церкви. Вами не выполнено задание Фёдора Фёдоровича Фогельхейма по описанию земель села Чижова Духовищинского уезда, избранного вами для выполнения оной работы...

— Завтра же отправлюсь, ваше превосходительство, прикажите выдать прогонные и кормовые.

Мелиссино, не слушая, гнул своё:

— Буде вы останетесь в неприлежании науке, я вынужден сделать представление об отчислении вас от университета за нехождение и небрежение. Вам понятно?

— Досконально. Когда смогу получить прогонные и кормовые?

Мелиссино закончил административный ритуал, и могущество его на этом иссякло. Он укоризненно покачал головой и пожурил Потёмкина отечески:

— Эх, Григорий Александрович, да при твоих способностях и уме остром ты годиков через пять сидел бы на этом вот моём месте.

— А зачем, Иван Иванович? Чтобы пенять на леность таким оболтусам, как я?

Они рассмеялись и разошлись.

— Като, — послышался шёпот за дверью, и раздалось: — Мяу, мяу...

Екатерина, обмахнув себя пуховкой и мельком глянув в зеркало, приготовилась к приятной и долгожданной встрече.

— Войдите.

В дверь просунулась круглая физиономия Нарышкина-младшего, Левы. Он вошёл, отвесил церемонный и шутливый поклон. Екатерина ответила таким же книксеном и снова уставилась на дверь, но больше никого не было. Утирая пот и смущённо опустив глаза, Лева пробормотал:

— Серж не придёт, Като.

— Не... придёт? — Она недоумённо вздёрнула брови. — Ты передал мою записку? — Нарышкин кивнул. — Ну и...

— Он сказал, что нынче занят в манеже.

— А... завтра?

— Приглашён на обед к шведскому посланнику. — Нарышкин отвёл взгляд в сторону и в угол.

— Послезавтра, думаю, примерка нового платья, — с горькой насмешкой предположила Екатерина. Она прошлась по кабинету, отвернувшись от дружка, смахнула слезу — не любила обнаруживать слабость, глубоко забрала в грудь воздух и сказала издали: — Лева, ты знаешь, как теперь меня следует звать по-русски? Брошенка... что означает покинутая. Вот так... — Голос предательски дрогнул.

Нарышкин кинулся к ней, обнял, поглаживая по волосам, заговорил утешливо:

— Ты не расстраивай себя, Като, не надо... Так, понимаешь, бывает... обстоятельства...

Екатерина ответила абсолютно спокойным и жёстким голосом:

— Убери руки, Лева. Уж не думаешь ли ты занять место Сержа? Это неблагородно, вы всё же друзья. И успокойся, я переживу. А он, может быть, и прав: кому нужна царицына невестка, к которой она утратила интерес? Это даже опасно.

— Като, дело не в этом, — пытался защитить друга Лева.

— Не принимай на себя роль адвоката. Но на службу ко мне, надеюсь, он будет являться?

— Увы, Като, его причислили к посольскому ведомству и на днях отправляют не то в Вену, а может, в Париж...

— Есть русская поговорка: кашку слопал, чашку о пол... А ранее при дворе делалось и так: чтоб сокрыть тайну — в мешок, камень в ноги и в воду... Или язык отрезали.

Лева испуганно оглянулся и приложил палец к губам:

— Тсс... Ваш намёк неосмотрителен, и у стен бывают уши.

— Но я не соревнуюсь в красоте с её величеством, как некоторые дамы.

— Като!..

— Боишься в соучастники попасть?.. — Екатерина презрительно фыркнула: — Идите, граф, я вас не задерживаю.

— Но, Като... — неловко засуетился Нарышкин.

— Не будьте назойливы. — Она повернулась к нему спиной и отошла к окну.

Когда за Нарышкиным закрылась дверь, Екатерина дала волю слезам. Успокоившись, отёрла глаза, припудрилась, позвонила. В кабинет вошла Чоглокова.

— Да, ваше высочество?

— Учитель русской словесности прибыл?

— Нет, и более не придёт. Императрица сказала, что вы и так слишком образованны, и к тому же... — Чоглокова замялась.

Договаривайте.

— Вы слишком дорого стоите двору. Живете расточительно — карты, подарки, наряды. Надо экономить.

Екатерина не дрогнула, ничем не выдала оскорблённой гордости. Попросила:

— Пришлите мне чернила, перо и бумагу. Я вижу, что пора объясниться официально.

— По инструкции вам не положено иметь чернила, перо и бумагу.

Вероятно, у неё потемнело в глазах, потому что, прикрыв лицо руками, она присела на краешек стула. Чоглокова стояла неподвижно с бесстрастным лицом. Екатерина, минуту помолчав, сказала:

— Надеюсь, что хоть немногое — увидеть собственного сына — мне не возбраняется?

— Вас просят не делать этого столь часто, а то, как вы побывали на той неделе в детской, принц ночью плохо спали и животиком маялись.

— Вон! — заорала Екатерина, вскочив и сжав кулаки.

Изваяние, именуемое Чоглоковой, почти не раздвигая губ, ответило:

— Я исполняю свой долг. Я буду докладывать императрице.

Екатерина заметалась по комнате, взгляд её упал на десертный нож, лежащий возле тарелочки с фруктами. Она схватила его и принялась яростно терзать под левой грудью, затянутой корсетом. Чоглокова кинулась вон, истошно крича.

К счастью, нож оказался тупым, и Екатерина, отбросив его, быстро вышла из кабинета.

Шкурин, Чоглокова, дежурный камер-юнкер, камер-фрау Шаргородская ввалились в комнату, но там никого не было. Шкурин, наступивший на нож, быстро подхватил его и сунул в рукав. Сделав два-три шага, подошёл к столику и вытряхнул нож на место.

— А вам не почудилось, Мария Симоновна? — спросил он.

— Нет же, говорю вам: схватила нож и...

— Да вот он, ножичек — Шаргородская, пожилая опрятная старушка, семеня крохотными ногами, подошла к столу. — И никакой крови на нём... Почудилось, милая, бывает... Вы опять на сносях?

— А вон и Екатерина Алексеевна, — кивнул за окно Шкурин. — На кобылке — прогуляться, видно, решили.

Она мчалась лесною дорогой на скакуне, охватив по-казачьи бока его ногами, платье вилось шлейфом над крупом, ветки хлестали по лицу, ветер трепал волосы и выдувал слёзы. Дальше и дальше, к заветному месту любви. Кобылка захрипела, стала давать сбои, и Като сбила темп скачки, гнев остывал, погашенный движением. К развилке в дубраве подъехала лёгкой рысью, давая возможность охолонуть лошадке. Остановилась у той самой поляны, спешилась. Собрав охапку травы и цветов, принялась энергично растирать бока перегревшейся лошади, приговаривая:

— Бедненькая моя, совсем тебя загнали...

Она не услышала, когда подъехал Бестужев. Он смотрел на великую княгиню молча и с одобрением. Присутствие шведской крови сложило характер обстоятельный, аккуратный, холодный и расчётливый. Но эта маленькая великая княгиня, так располневшая и похорошевшая после родов, определённо пошатнула его железный остов — надо же, такая работящая и бережливая! Может, это от немецкого воспитания, но всё равно не чета она этим расточительным русским. И когда он окликнул Екатерину, в голосе была теплота:

— Да поможет вам Бог, ваше императорское высочество.

Екатерина вздрогнула и оглянулась, сразу оценив деликатность: Бестужев подъехал один, бросив свиту где-то там, за кустами. Она ответила вовсе не с вельможной амбицией, а скорее с народной простотой:

— Перегрелась лошадка от скачки, боюсь, чтобы — как это — не запалилась. Протру, а потом выгуляю хорошенько.

Непривычное к улыбке лицо великого канцлера всё же пошло добродушными морщинками.

— О, да вы знаток конного дела. Только лучше это поручим моему конюху, а мы найдём более полезное занятие. Бергман! — Из кустов выехал драгун. — Отдайте коня даме, а её лошадку приведите в порядок. Ждать здесь. Всем.