Слуги и камер-дамы, пятясь, отступали к дверям. Екатерина уселась в кресло, придвинула поближе к себе портретец Петра Великого.

— Открывай-ка святцы, продолжим наказ для Сената. На чём мы остановились?

Безбородко, прошелестев бумагами, принялся читать:

— «Большая часть наших фабрик в Москве, месте наименее благоприятном в России. Там бесчисленное множество народу, рабочие становятся распущенными, фабрики шёлковых изделий не могут быть хороши, ибо в реках вода мутная и особенно весной, в лучшее время для окраски шёлка... С другой стороны, сотни маленьких городов приходят в разрушение...» — Он говорил, лишь изредка заглядывая в бумагу, — читал по чистому листу.

Но кажется, и Екатерина догадывалась об истине, ибо, остановив чтение, сказала:

— Хватит об этом. А не найдёшь ли место о твёрдости законов?

Безбородко зашелестел бумагами, а Екатерина прошлась по кабинету, стараясь оказаться у него за спиной, но он, словно стрелка компаса, казал ей лик, дабы не зашла сзади.

— Ага, вот: «Остерегайтесь по возможности издать, а потом отменить свой закон, это означает вашу нерассудительность и вашу слабость и лишает правителей доверия народа...»

Екатерина села в кресло, посмеиваясь, и сказала:

— Дай-ка сюда заметки, я на слух не улавливаю.

Безбородко умолк и растерянно переступил с ноги на ногу. И разом бухнулся на колени.

— Смилуйтесь, Ваше Императорское Величество! Виноват! Не успел со вчерашнего перебелить текст! По памяти говорил…

— Смеешь дурачить меня?! — вскричала Екатерина.

— Каюсь, матушка, каюсь! — Безбородко бухнул лбом об пол.

— Встать! — Прощелыга вскочил, а она влепила ему затрещину. — Опять блудил всю ночь... Пфуй, вонь кабацкая! За лжу коварную налагаю на тебя епитимию: поселишься во дворце под домашним арестом. Караул приставлю, чтоб ни к блудницам, ни в гарем свой не шастал. Целый месяц ни ногой! За какие прелести актёрке мерзкой Давии сорок тыщ отвалил? Я плачу тебе жалованье доброе, чтоб неподкупен был, а ты на шлюх раскидываешь казну! Актёрку вон из России, труппу вон!

— Я, Ваше Величество... слабость, Ваше Величество... — Безбородко ползал следом за Екатериной, мечущейся по кабинету.

— Я ему графское достоинство... Изорву указ! Да женю на старухе...

— Благодетельница, святая... — Безбородко наконец поймал руку императрицы, осыпал поцелуями.

— Это за старуху, что ль? А Потёмкин был с тобой?

— Никак нет, вашвичство...

— Не врёшь?

— Крест святой кладу!

В кабинет впорхнула всё ещё мнящая себя девочкой Дашкова.

— Здравствуй, Като! Здравствуйте, Александр Андреевич, молитесь?

— Бумаги рассыпал, подбирает, — ответила Екатерина, отклоняясь от объятий Дашковой. — Будьте добры, граф, сыскать Потёмкина, не вижу при дворе.

— Он в унынии пребывает, — сообщил Безбородко, вставая. — Донесено ему, будто с доклада Алексея Орлова вами выражено неудовольствие по изъянам в строительстве флота и городов таврических.

— И поделом, — вставила своё словечко Дашкова. — Слабым его управлением чума ворвалась в Херсонскую губернию, земли дают колонистам без всякого порядка, выписанные для строительства итальянцы все перемёрли, казна разворована...

— Тебе, Екатерина Романовна, доподлинно известно?

— Алексей Орлов давеча...

— Не поминай лиха, княгиня! — остановила её императрица. — Ступай, Александр Андреевич, поздравляю тебя с графским достоинством, заготовь указ о том, или я лучше Петеньку Завадовского попрошу. Ты подготовь высочайшее повеление о пожаловании князя Потёмкина фельдмаршалом и президентом Военной коллегии... Подступает пора новой брани с турками. — И, оборотясь к Дашковой, разъяснила: — Вины, возводимые на него, есть сплошная напраслина. У меня не имеется более верного слуги престолу и Отечеству.

Безбородко вышел, Дашкова начала было:

— Я не понимаю, Като...

— Княгиня Дашкова, — прервала её металлическим голосом Екатерина, — замечаю за вами излишнюю строптивость. Английский посланник с ваших слов распространил слух, будто вы возвели меня на престол российский. И кучка молодых болтунов... Не запирайтесь, знаю доподлинно. Или прикажете кликнуть Шешковского? Я вас не однажды предупреждала: не лезьте, куда не след. Вы б лучше в академии порядок навели, коей доверено вам президентство. После смерти Ломоносова туда вовсе русским хода нет. Всё! — Позвонила. — Одеваться!

Она и в халате была царственна.

Дашкова, всхлипывая и приседая в книксенах, как заведённая, пятилась задом к двери.

В приёмной прохаживался генерал-полицмейстер Петербурга Рылеев. Безбородко, усаживаясь за стол и перебирая бумаги, сказал:

— Так вы поняли, что приказ о предупреждении пожаров следует отменить? Можете идти.

— Не примут-с?

— Нет. И лучше не показывайтесь на глаза.

Из кабинета вылетела пулей Дашкова, размазывая слёзы. Безбородко молча указал на неё полицмейстеру. Тот кивнул и откланялся:

— Честь имею!

Глядя ему вслед, Безбородко вспомнил, что ещё надо наказать этому болвану, и, когда тот уже был в дверях, крикнул:

— Айн момент! Государыня наказали ещё найти мастера и изготовить чучело из Сутерленда. Хоть и собака, а чучела достоин.

— Из Сутерленда? — Полицмейстер сделал шаг назад. — Уж собака-то он собака, но чучело...

— Устного приказа государыни тебе мало?

— Слушаюсь... ваше сиятельство.

— Откуда про сиятельство узнал?

— Служба-с... — Полицмейстер развёл руками и удалился.

— Подслушивал, мерзавец...

Когда швейцар открыл дверь и попытался снять с Потёмкина шинель, он устало махнул рукой: отвяжись. Прямо у парадных дверей сел на скамью для слуг. Швейцар, поняв, что в нём не нуждаются, скрылся в своей каморке. Лишь две свечи, отодвигая мрак, горели, вправленные в фонари, выхватывая из тьмы обнажённые мраморные фигуры и ряд белых ступеней, уходящих во тьму. Потёмкин сидел обессиленный и разбитый, явно не желая двигаться. Он поднял меховой воротник шинели, сунул кисти рук в рукава, будто в муфту, свесил голову, и пряди волос закрыли лицо. Потому и не заметил, как бесшумно и быстро скатилась по лестнице юркая фигура Санечки. Он вздрогнул, когда она опустилась перед ним на колени и, прижавшись щекой к сукну шинели, тихонько сказала:

— Пришёл наконец, а я уж чего не передумала.

— Кой чёрт меня возьмёт, — безразлично буркнул он.

— Ты на безумца был похож, когда выскочил от своей коронованной шлюхи.

— Тс, дура, её не трожь.

— А она щадит тебя? Весь двор в радости: конец Потёмкину, — не щадя дядечкиного самолюбия, сказала Санечка.

— Послал бы я их всех — знаешь куда?

— И её тоже! — с восторгом подхватила Санечка.

— Ты опять? Прибью...

— Слава Богу, заговорил по-человечьи, — оживилась она. — Поднимайся, идём. Фу, вонюч, где тебя только черти носили... Ждала, ждала, решила: не придёшь сегодня, конец, пошлю гарбуза.

— Какого гарбуза?

— Отказ Браницкому. Он объяснился со мной, взамуж предлагает.

— Да ну? Ох, Санька, ох, дьяволица, обкрутила-таки коронного! — Потёмкин засмеялся, прижал Саньку к себе.

— Нашёл чему радоваться. — В голосе её послышались слёзы.

— А тебя, бесприданницу, графья каждый день в жёны зовут? Притом не завалящий какой, один из богатейших, гетман польской короны! Ты ж будешь одной из первых дам при дворе круля Станислава.

— Нужны мне они... Я тебя, Гришенька, люблю и никуда не уйду.

— Дурашка ты моя милая. — Потёмкин поцеловал Санечку в голову. — Я ж обвенчан с Екатериной, кто ты при мне?

— Люблю, и всё.

— Люби и дальше, кто мешает. Схочется увидеться — далеко ль Варшава от Москвы? Да и он, похоже, больше в Москве обретаться будет.

— Не хочу я так.

— Теперь слушай внимательно: гетман говорил мне о намерении своём, он видит в браке факт политический, а не только семейный. Сплетя две наши фамилии, мы свяжем Польшу и Россию. Императрица знает об этом, даст приданое и пожалует статс-дамой.