— Княжескому достоинству, вы хотели сказать? Какого же уровня паше надо — светлейший князь Орлов в чине посла российской императрицы плюс к тому фельдмаршал российский, прославленный на весь мир граф Румянцев — компания, достойная самого падишаха.

Одинаково изумлённый вид был и у новоиспечённого князя, и у хитрого царедворца Панина. Остальные присутствующие, как и при любой пикантной истории в среде высочайших особ, как бы отсутствовали. А Екатерина подалась вперёд и впилась насмешливым взглядом в глаза вице-канцлера. Панин лениво похлопал кончиками пальцев, что означало аплодирование, и наклонил голову в сторону Орлова.

— Поздравляю, ваша светлость, с милостью божественной. И вас, государыня, с очередным гениальным замыслом... Такого не сварить моим слабым умишком.

— А я, Никита Иванович, почитай, двадцать лет страдаю желудком от тех салатов, которые готовите вы на своей дипломатической кухне.

— Слишком обильны?

— Не свежи... Два десятилетия вязали вы альянс с кумиром своим Фридрихом, Швецией, Англией и иными северными державами — и что же Россия имеет от этого? Мы истекаем кровью, а союзнички не дали не то что солдат своих — пфеннига из обещанных тыщ не прислали. Более того, поощряют Францию, которая доставляет туркам новейшее оружие и огневой припас, посылают инструкторов, а в тылу у нас союзники-шведы потихоньку точат палаши, готовясь к походу на Русь... Австрия сдвигает свои границы вглубь галицийских земель, удобренных трупами русских солдат. Скажете, не так?

— Пути истории неисповедимы, — развёл руками Панин. — И всё же почему бы не возглавить посольство великому князю Павлу Петровичу? И почётно, и пора юному наследнику на крыло становиться.

Екатерина сжала губы в тонкую линию, пробежала по ним языком, приспустила веки — ящерка! — и заговорила интимно, наклонясь к Панину:

— Сдаётся, Никита Иванович, что он птенец более ваш, чем мой... Не вы ли внушаете ему мысль о конституции, коей он хотел бы связать крылья матушке? Тайна сия и кружок заговорщиков мне известны, не трогаю лишь потому, что из-за лености обычной вы не встанете во главе переворота, а другого вождя нет.

Панин подобрался, благодушие покинуло его, глаза сверкнули остро и зло.

Екатерина похлопала его по плечу:

— Так-то, батюшка мой, просто советы давать, а ведь и отвечать придётся...

— Как прикажете понимать вас? Отставка?..

— У вас разум изворотливый, понимайте как сможете. Честь имею, господа. — Это уже всем. — Продолжайте без меня...

Все поднялись, согнулись в прощальном полупоклоне. Екатерина, наоборот, выпрямив стан и вскинув голову, подала руку Орлову, он бережно взял её за локоток и повёл к выходу. Она уверенно стучала каблучками по паркету, а Орлов шёл неслышно, будто боясь кого-то обеспокоить.

В соседней зале Орлов резко развернул Екатерину к себе лицом:

— Отставляешь, значит?

— Честь оказываю и милость великую, друг мой.

— А если я не поеду?

— А если я представлю священному синоду мундирчик твой, кровью сестры малолетней испачканный? Я ведь подобрала его в оранжерее. Что с тобой святые отцы сделают? — Орлов окаменел, а она резко, как приговор, произнесла: — Ты сам вырвал себя из сердца моего. Не провожай, пойду одна. Позови портного, принесёт кафтан посольский, сготовлен по моему заказу, мильен стоит. Мой последний подарок тебе. — На глазах Екатерины показались слёзы, она быстро ушла.

Орлов застыл на месте, чуть покачиваясь на носках и бессмысленно улыбаясь. Пальцы рук быстро-быстро бегали по пуговицам, шнурочкам-завиточкам мундира, звёздам и алмазным украшениям. Задержавшись на одном из них, Орлов к чему-то прислушался, потом снял с него нечто невидимое, бросил, потрогал второй, тоже снял, третий... Скрипнул зубами, огляделся вокруг — в глазах обозначилось безумие; снял каминную кочергу с крюка, скрутил её петлёй, повесил обратно. Взгляд его задержался на кулаке, он пристально вгляделся в сжатые пальцы, затем начал отгибать их — первый, второй, третий, четвёртый. Торчать остался лишь мизинец. Он злобно оглянулся и встретился взглядом со слепыми глазами статуи. Увидел другую, третью, ещё, ещё и пошёл кругом, вглядываясь в слепые глаза каменных болванов. Им не было до него дела. Полное безумие, сведшее Орлова в могилу, было ещё далеко, но зов его фаворит услышал.

Мрачный, встрёпанный и небритый, Потёмкин сидел у клавикорда, совсем уж чуждого в этой мазанке с топорной мебелью. Впрочем, и сам исполнитель был бос и в халате, что как-то связывало аристократизм инструмента с непритязательностью быта. Потёмкин перебирал клавиши инструмента не спеша, тоскуя, как это бывало в минуты безделья. Импровизируя, ибо не был чужд музыкальному сочинительству, он отдавал музыке часть своей безумной и беспримерной по претензиям любви. Вдруг он бросил клавиши и надолго замер, сумрачно глядя в одну точку своим единственным глазом. Потом встряхнулся, поднял крупные руки и заиграл торжественно и вдохновенно, переводя мелодию в церковный напев, в грусть и глубокую печаль «Иже херувимы», всё больше воодушевляясь и помогая себе чуть слышно голосом.

К его немного суховатому баритону плавно подключился тёплый и сочный бас, с ходу взявший вторую партию: пан Мочиморда, раскатав на полу карту, лежал ничком на ней и сосредоточенно что-то вымерял линейкой и циркулем. Обтёрханную рясу он уже сменил на цивильные штаны и рубаху, на ногах — полосатые чулки, волосы подхвачены ремешком, подбородок бритый, усы взбогачены подусниками — чем не франт? Неизменными оставались лишь кущи бровей да разбойничий взгляд.

Они допели, и Потёмкин довольно крякнул. Тихонько перебирая клавиши и продолжая прерванный разговор, он спросил:

— А за что же выперли?

— По безделице, — не отрываясь от дела, отозвался пан Мочиморда. — Подпияхом отчасти, приварил отцу игумену печать сургучную на лысое темечко. — Он замолчал, тщательно отмеряя что-то на карте, потом продолжил: — За что и отхватил епитимью — на пять лет в цепях... камень тесать к архитекту Расстрелиеву, дворец царицын строить. Тот уехал — к господину Чевакину передали.

— А Мочимордой как стал? — заинтересованно посмотрел на него Потёмкин.

— Перед постригом за грешную жизнь велел мне отец игумен отбить сто поклонов, окуная лик в смрадную лохань. Так и нарекли.

Потёмкин хмыкнул, немного поиграл, потом, не утерпев, снова спросил:

— Расстрелиеву тож не угодил?

— Наоборот, — явно гордясь, ответил Мочиморда. — Приглянулся — от камня к чертежам приставил.

Потёмкин удивился:

— Учил?

— Дозволил из-под локтя приглядываться. Да потом бес попутал. — Мочиморда хохотнул, видно, приятно было вспомнить. — Подпияхом, опять же... Приладил я болвану Аполлонову достойный его росту уд. А в тот день царица изволили посетить мастерскую...

Потёмкин засмеялся и спросил сочувственно:

— Гневались?

— Наоборот, смеялась, а меня в цепи, а я — в бега. К итальянцам подался, и сидеть бы мне там, дурню, так, вишь, на родину потянуло, а угодил к туркам.

— Ты, часом, к моим затеям свой уд не приладишь?

— Видать, бритый я и вовсе на дурака похож. С вами шутить — чуть что — и на осину. Нет уж, я верой и правдой... — Он задумчиво пожевал карандаш и, продолжая глядеть в карту, спросил: — Григорий Лександрыч, может, крепость ближе к лиману подвинуть? Вот киньте одним оком... тьфу, типун мне на язык, — испугался Мочиморда случайному словцу.

Но Потёмкин и не заметил. Бросив музыку, присел рядом.

— Куда, говоришь?

— Эвон... Тут горка преизрядная. В пупке собор, ниже казармы, цейхгаузы, ниже стены...

В дверь влетел солдат.

— Ваше превосходитство, там их сиятство...

Отодвинув его в сторону, в горницу вошёл Румянцев.

Окинув неодобрительным взглядом Потёмкина, громыхнул басом:

— Опять противу уставу в халатном виде? А это что за мазня? — сразу заинтересовавшись, склонился над картой. — Ишь, стал на землю Таврическую, завоеватель. Соступи.