«Четыре часа в поезде до Черемхова, четыре часа назад, там два часа, — думала она, вспоминая разговор с Ксеньей перед ее отъездом. — Десять часов… Но, может быть, поезд пойдет немножечко быстрее…»

Она прислушивалась к размеренному постукиванию маятника и считала уходящие секунды. Ей хотелось поторопить время, и не прошло еще пяти часов, как она уже ждала возвращения Ксеньи. Каждый звук на улице заставлял ее насторожиться и броситься к окну. И каждый раз, снова и снова глядя на пустой белый двор, на закрытую калитку и сугробы, снега, она испытывала гнетущее чувство тревоги и страх холодил ее пальцы.

В стылом небе над вершинами деревьев Сукачевского сада, так же, как в Черемухове, как на похоронах Павла Никитича, кружилась стая воронья. Птицы, сбившись сплошным черным облаком, то спускались к деревьям и, горланя, облепляли голые ветви, густо без просветов, то сразу все до единой срывались с ветвей и неслись, будто кем напуганные, прочь от сада.

Лена отошла от окна. Ступала она осторожно, боясь, как бы не скрипнула под ногой половица. Всякий звук сейчас пугал ее.

«Почему не возвращается Ксенья? Уже сумерки и скоро начнет темнеть… Почему не возвращается Ксенья?»

Эти слова она мысленно повторяла так, словно они были магическим заклинанием и могли вернуть Ксенью.

«Почему же не возвращается Ксенья?»

Она обошла пустые комнаты, и они показались ей чужими и холодными, будто вместе с Ксеньей ушли из них и тепло и обжитой уют. У нее на глаза навернулись слезы, и она почувствовала, как мурашки озноба побежали по телу.

Она стала искать шаль, чтобы укрыть зябнущие плечи, и вдруг в полумраке увидела на спинке стула Ксеньину белую кофточку. Длинный рукав свисал, едва не касаясь пола. В полумраке чудилось, что там на стуле сидит человек, безнадежно уронивший руку.

У Лены сжалось сердце и захватило дыхание. Как будто кто-то со стороны шепнул ей, что с Ксеньей случилось несчастье и она больше никогда не вернется в этот пустой дом.

— Несчастье…

Она беспокойно обернулась к окну. Начинало темнеть. Сквозь синеватые стекла деревья в саду казались обросшими густой черной шкурой — их ветви сплошь облепило слетевшееся к ночи воронье.

Лена забыла о шали и стояла неподвижно посреди комнаты, боясь посмотреть на белую Ксеньину кофточку. То же чувство, что она испытала в Черемухове на погосте во время похорон отца, сжало ее горло.

«Неужели с Ксеньей случилось несчастье… Может быть, ее выследили и арестовали, когда она шла разыскивать семью красного партизана Нестерова…»

Тихонько, не слыша собственных шагов, обойдя стороной стул с белой кофточкой, Лена подошла к дивану и опустилась у валика, где они с Ксеньей сидели вчера вечером, когда Ксенья вернулась со службы из библиотеки. Они сидели и говорили о том, что Ксенья утром поедет в Черемхово на розыски родных Никиты. Они рассчитали каждый час пути, и выходило, что Ксенья вернется не позднее сумерек.

Теперь наступала ночь. В комнате почти темно, а Ксеньи все нет…

Лена забилась в самый угол дивана и сидела, прислушиваясь к каждому звуку, доносящемуся с улицы. Давно смолк вороний грай в Сукачевском саду, и было очень тихо. Где-то на пожарной башне пробили часы, и опять все стихло. Эта тишина входила в Лену страданием, ощущением потери Ксеньи, чувством глубокого и холодного одиночества, и в то же время она боялась встать, боялась приняться за какую-нибудь работу, боялась даже пошевелиться, чтобы не нарушить тишины. Она забыла о голоде, хотя с утра ничего не ела. Подняться с дивана, пойти в темную кухню, достать из духовки обед было для нее непосильно.

Она сидела, затаив дыхание, и сквозь мерное постукивание маятника старалась уловить каждый, даже самый далекий звук города, словно он мог подсказать ей, что случилось с Ксеньей и почему она не возвращается.

Вдруг совсем близко, рядом за дверью, на крыльце громко хрустнула половица. Лена оперлась руками о валик, вытянула шею и, не дыша, стала смотреть на черный четырехугольник двери, распахнутой в прихожую.

«Ксенья сказала, никому не открывать дверь… Никому не открывать… Но кто это? Может быть, тот вчерашний офицер?»

Тогда так же, как сейчас, хрустнула половица на крыльце, потом послышался стук в дверь. Ксенья пошла открыть. Она вернулась с офицером. Он держал в руках папаху. Волосы его были гладко прилизаны и блестели, как смазанные маслом. В комнате стало сразу пахнуть, как в парикмахерской.

Офицер остановился у косяка дверей и внимательно осмотрел столовую.

— Я к вам от коменданта города, — сказал он. — Мы ищем квартиры. На постой в город прибывают чешские войска. Нужны квартиры для офицеров.

Он бросил быстрый взгляд на дверь в спальню Ксеньи и спросил:

— Сколько в этом доме живет человек?

— Нас двое, — сказала Ксенья.

— Только? Превосходно! Вы, конечно, не станете протестовать, если мы поместим к вам, скажем, одного чешского поручика? Вы великолепно разместитесь тут втроем. Да и вам, наверное, будет веселее. Сейчас у наших дам господа чехи в моде. Как это в песенке поется, — офицер усмехнулся, лукаво поднял бровь и вдруг запел игривым баском:

— Как говорят, из песни слова не выкинешь. Так согласны на поручика? А?

Ксенья нахмурилась.

— Ко мне должны приехать родственники, — сказала она, глядя мимо офицера. — Здесь всего две комнаты, и вряд ли можно будет поместить сюда еще хотя бы одного человека.

— Родственники? — Офицер щурился, пристально глядел на Ксенью блестящими глазками, и тонкие губы его подергивала усмешка. — Поразительная вещь. Решительно во всех домах ожидают приезда каких-нибудь родственников или свойственников. Катастрофа! По моим подсчетам население города должно увеличиться сразу по крайней мере в пять раз… Куда бы я ни заходил, везде ждут родственников… И странно, что это совпадает с приходом в город союзных войск… Одно из двух: или все очень любят наших доблестных союзников и спешат поскорее съехаться к ним поближе, или очень их не любят и стараются заселить свои квартиры разными тетями и мотями, чтобы быть от союзников подальше. Ха-ха… Что? А как вы? Вы их очень любите или очень не любите? А?

— Мы говорили о моей квартире, а не о союзниках, — сказала Ксенья.

— О, какая вы сердитая. — Офицер сделал испуганное лицо. — Нет, честное слово… К чему сердиться? Разве я сказал что-нибудь плохое или неприятное? Нисколько. Я сам предпочитаю, чтобы хорошенькие женщины любили нас в первую очередь, а союзников уже во вторую… Честное слово… А?

Ксенья молчала.

— И я предпочел бы, конечно, сам стать к вам на квартиру, — сказал офицер и вздохнул. — Вы думаете, легко мне отдать вашу квартиру, да еще вместе с вами, какому-нибудь там «пану пше прошу» или «братишке наздару»? Совсем не легко. Лучше бы я сам, лучше бы я сам…

Ксенья круто повернулась спиной к офицеру и отошла к окну.

— Ну, не буду, не буду, — воскликнул офицер. — Если приезжают родственники, ничего не поделаешь… Ну, а если они не приедут, тогда уж не обессудьте — одну комнатку у вас заберем. Разрешите через денек-другой наведаться? Честь имею…

Офицер звякнул шпорами, круто наклонил голову, показав прямой пробор в напомаженных и тщательно расчесанных волосах, блеснул погонами, расшитыми серебром, и вышел, кокетливо волоча правую ногу, словно она у него была тяжелее левой.

Ксенья закрыла за ним дверь и, вернувшись в комнату, стала ходить из угла в угол.

— Вот этого еще не хватало… Чешский поручик… Офицер из комендантского управления, — повторяла она, казалось, совсем позабыв о Лене, которая во все глаза смотрела на нее, не понимая как следует, что случилось и почему так взволнована Ксенья.

— Но, может быть, он больше не придет, — сказала Лена.