— Коня моего сдай, пожалуйста, на конный двор. Я к Лукину зайду — доложу.

— Хорошо, — сказал Хвало, принимая поводья, и поехал вдоль улицы.

Никита вошел во двор.

У крыльца дома он увидел запряженные парой сани и двух партизан, стоящих возле.

— Ехать куда-нибудь собрались? — спросил Никита, взбегая на крыльцо.

— Уже приехали, — сказал кто-то из темноты. — И гостей с собой привезли. Взойди — увидишь…

Никита толкнул дверь и вошел в избу.

Его поразило, что в стряпной половине, где жили хозяева дома, в такой неурочный час все еще горел свет.

Хозяин избы сидел на печи, свесив голые ноги, и сонным взглядом смотрел вниз. Видимо, всю эту ночь ему не давали спать и он томился в скучном ожидании рассвета.

Трое партизан, привалившись к стене, сидели на лавке, и один из них, раскрыв рот, крепко спал, храпя на всю избу.

Из-за двери в ту половину дома, где жил Лукин, доносились громкие голоса враз говорящих людей.

Никита подошел и, не постучав, растворил дверь.

В сизом тумане табачного дыма он с удивлением увидел Селиваниху. Простоволосая, в платке, спустившемся на плечи, она стояла у стола, за которым сидели Лукин, Гурулев и еще двое партизан из партийной ячейки отряда.

Никита протиснулся в дверь и остановился у косяка. Теперь он разглядел всех, собравшихся в комнате. Рядом с Селиванихой стояли два крестьянина без шапок и немного позади — партизаны-конвоиры.

В комнате было полутемно. Тусклый свет лампы едва освещал стол и лица сидящих за столом, углы комнаты терялись в темноте.

Никита понял, что Селиваниха арестована и что сейчас идет допрос.

— Так, значит, ты не знаешь, кто к тебе приезжает? Кто ни приедет, того и потчуешь? — спросил Селиваниху Лукин.

Селиваниха исподлобья взглянула на него и ответила:

— Я никого не потчую, я торгую. Мне кормиться надо и дите свое кормить. Таить не стану — самогон варила и продавала. В этом виновата, власть ваша — судите. А какие люди за самогоном приезжали, кто их разберет… Всякие бывали. Иной раз не только мужики, но и бабы наведывались. Вечор одна приезжала, не иначе, из вашего села, смуглявая такая из себя… Для больного старика бутылку купила и уехала. Так что же, я за ей по следам побегу и дознаваться буду, чья да откуда? Мне это без последствия…

— И того не знаешь, который стрельбу поднял? — спросил Лукин.

— Не знаю, — сказала Селиваниха.

Лукин обернулся к Гурулеву.

— Ты бы, Денис Трофимович, пока суд да дело, до Пряничникова бы дошел. Позови его сюда, может быть, он опознает.

Гурулев молча поднялся из-за стола и вышел из комнаты.

— Значит, не знаешь? — снова обратился Лукин к Селиванихе. — Но ведь они у тебя не просто самогон купили и ушли, нет, они у тебя за столом сидели, разговаривали. Не припомнишь ли ты, о чем они беседу вели?

— Сидеть у меня никто не сидит — не ресторан, — повременив, сказала Селиваниха, глядя на Лукина спокойным, но мутным, без всякой мысли взглядом, словно глаза ее были отлиты из тусклого олова. — Разве кто на дорогу выпить захотел да присел на минуточку… Это отчего же — не прогонишь… Добрый хозяин в этакую стужу и собаку из избы не прогонит, а они деньги заплатили, как же их прогонишь? Нагреются, сами уедут…

— Люди иное говорят, — сказал Лукин, вглядываясь в хмурое лицо Селиванихи. — Говорят, у тебя в избе целая компания за столом сидела — человек шесть. О чем-то горячо разговаривали, спорили. Неужели никого из них не приметила?

— А кто говорит? — не отвечая на вопрос, сказала Селиваниха. — Это та-то, смуглявая, говорит? Чо же она и минуты в избе не была, а больше меня видела? Я никакой компании не приметила, а о чем пьяные мужики толкуют — мне их слушать не к чему, я женщина… Мужику лишь бы в глотку попало, он тебе наговорит, и не переслушаешь.

«Не иначе, это Анюта у нее была… Не послушалась…» — подумал Никита и, не сдержавшись, спросил: — Ты у себя в избе и Калистрата Рябова не приметила?

Селиваниха даже не взглянула на Нестерова.

— Мне всем отвечать не управиться, стара стала… — сказала она. — Пущай уж один который спрашивает.

— Ничего, ничего, ответь, — сказал Лукин.

— Калистрата знаю. — Селиваниха покосилась на Никиту и усмехнулась. — Кто его, Калистрата, не знает, мужик известный… И верно, был он у меня седня, брал самогон. Взял и ушел, время еще раннее было — темнеть не начинало.

— Так ведь не один он к тебе заходил, — сказал Никита.

— А с кем? — Селиваниха опять покосилась на Нестерова, но тотчас же отвела взгляд. — Никого я при нем не видала. Люди входили и выходили, день праздничный. А кто с кем ходит, мне недосуг примечать — тому налей, этому поднеси…

— И никого не запомнила, кто из твоей избы выскочил, когда наши партизаны приехали? — спросил Лукин.

— Что это? — сразу не найдясь, переспросила Селиваниха.

— Кто, спрашиваю, из твоей избы выскочил, когда партизаны приехали, — начиная сердиться, сказал Лукин.

— А никто, — ответила Селиваниха, не мигая и пристально глядя в глаза Лукину. — Все чин по чину вышли, и я уже двери затворила, когда ваши-то понаехали. Видать, на крыльце застали… Напужали их, они и кинулись…

В комнату вошел Гурулев.

— Привел Пряничникова, — с порога сказал он. — Мне с ним идти смотреть, или еще кто пойдет?

— Пойди ты, Денис Трофимович, — попросил Лукин. — Сам посмотри хорошенько, нет ли у него где-нибудь документа припрятанного.

— Погляжу, — сказал Гурулев и вышел за дверь. Никита незаметно выскользнул в дверь вслед за Гурулевым.

Денис Трофимович и Пряничников стояли около печи.

— Смольем светить будем, без него ничего не увидишь, — сказал Гурулев и вытащил из запечья целый пук сухих и тонко нащепленных лучин. — Держи-ка…

Тихон Гаврилович подхватил протянутые ему лучины, положил их на руку, как носят дрова.

— Пойдем, — сказал Гурулев, и они пошли к двери. Никита догнал их в сенцах.

Пряничников был так озабочен, что, казалось, не узнал Нестерова.

Выйдя на крыльцо, Гурулев спустился по ступенькам и пошел к саням, стоящим возле.

— Запаливай, — сказал он Пряничникову. — Серянки-то есть?

— Есть. — Пряничников зашуршал лучинами, может быть, перекладывая их в другую руку, чтобы достать из кармана коробок со спичками.

Почти тотчас же в темноте вспыхнул синеватый огонек, и Нестеров увидел, как, повернувшись спиной к ветру и держа пучок лучин между колен, Тихон Гаврилович запаливал желтую лучину.

Смолье вспыхнуло быстро, и красный свет озарил снег. Из темноты выступила белая от снежной изморози конская голова.

— Гляди, — сказал Гурулев. — Да новую лучину припаси, чтобы свет не гас. Ишь, на ветру как шибко горит…

Никита подошел ближе и в дымном свете лучины увидел лежащего в санях человека. Человек был мертв. Он лежал навзничь, без шапки, в распахнутой шубе и с расстегнутой на груди рубахой, под которой виднелось не крестьянское, слишком белое и тонкое белье.

— Он, — сказал Тихон Гаврилович. — Он и есть…

Пряничников шагнул назад, видимо, считая, что свое сделал, но Гурулев остановил его.

— Постой-ка. Куда ты? — сердито окрикнул он Тихона Гавриловича. — Посвети, погляжу, что при нем есть…

Пряничников зажег новую лучину.

Гурулев наклонился и стал выворачивать карманы в одежде мертвого.

— Да ты, Денис Трофимович, не трудись, — сказал подошедший из темноты партизан. — Даве еще мы всего обсмотрели, и все, что нашли, товарищу Лукину отдали — наган да кошелек с деньгами… В обутках и тех глядели…

Только теперь Никита заметил, что убитый был бос.

— Не все при себе, видать, таскал, хранил у кого-нибудь. И тут в селах зараза завелась… — Партизан в досаде плюнул на снег.

— Пришлая, — сказал Гурулев. — Из города…

— Как это случилось? — спросил Никита.

— На заимке у Селиванихи, — ответил Денис Трофимович. — Слышал, следствие идет, дознаются… А сообщила Лукину о сборище у Селиванихи дочка его — Тихона Гавриловича. — Гурулев кивнул в сторону стоящего с пылающей лучиной Пряничникова. — Приехали мы к заимке на санях, только, видать, поздно приехали. Захватили последних. Они уже на крыльцо вышли. Увидали, как мы к заимке подъезжаем, и в степь бросились. Только двое на крыльце остались, те, которых сейчас товарищ Лукин опрашивает. А темно кругом, не приведи бог, велик ли свет от вечерних звезд… Бросились ребята с саней вдогонку, «стой» кричат, да куды там… Не только что криком, батагом не остановишь. Они, видать, не раз у Селиванихи бывали — все тропинки потайные знают, по ним и бегут, а наши — целиной. Разве догонишь? Снегу намело сугроб на сугробе, хоть гачи подсучивай да бреди. Вот и отстали. Двое или трое вовсе ушли, а одного наши все-таки прихватили. Видать, человек он не здешний и троп от заимки не знал. Бежит, в снегу вязнет, а сдаваться не хочет, из нагана отстреливаться начал. Ну и наши по нему стрельбу открыли. Вот привезли… — Гурулев толкнул ногой скрипнувшие сани.