Что же оставалось от величественного здания христианской веры, от ее прекрасных мифов, песен и искусства, от ее Богом данной морали, от ее укрепляющей надежды? Оккам отшатнулся перед крушением теологии разумом, и в отчаянной попытке спасти общественный порядок, основанный на моральном кодексе, основанном на религиозной вере, он предложил, наконец, принести разум в жертву на алтарь веры. Хотя это невозможно доказать, вероятно, что Бог существует и что Он наделил каждого из нас бессмертной душой.65 Мы должны различать (как советовали Аверроэс и Дунс Скотус) теологическую и философскую истину и смиренно принимать на веру то, в чем сомневается гордый разум.

Слишком многого следовало ожидать, что этот хвостатый отросток в честь «практического разума» будет принят церковью в качестве искупления критики Оккамом чистого разума. Папа Иоанн XXII приказал провести церковное расследование «отвратительных ересей» молодого монаха и вызвал его к папскому двору в Авиньоне. Оккам явился, и в 1328 году мы находим его в папской тюрьме вместе с двумя другими францисканцами. Все трое сбежали и скрылись в Эгесморте; они сели в маленькую лодку и были подобраны галерой, которая доставила их к Людовику Баварскому в Пизу. Папа отлучил их от церкви, император защитил их. Вильгельм сопровождал Людовика в Мюнхен, присоединился там к Марсилию Падуанскому, жил в антипапском францисканском монастыре и издавал оттуда потоки книг и памфлетов против власти и ересей пап вообще и Иоанна XXII в частности.

Как в своей метафизике он превзошел скептицизм Скота, так и в своей практической теории Оккам довел до смелых выводов антиклерикализм Марсилия Падуанского. Он применил свою «бритву» к догмам и обрядам, которые церковь добавила к раннему христианству, и потребовал возвращения к более простому вероучению и богослужению Нового Завета. В язвительном «Centiloquium theologicum» он вынес на суд своего разума сто догм церкви и утверждал, что многие из них логически приводят к невыносимым абсурдам. Если, например, Мария — Мать Бога, а Бог — отец всех нас, то Мария — мать своего отца.66 Оккам ставил под сомнение апостольскую преемственность пап и их непогрешимость; напротив, утверждал он, многие из них были еретиками, а некоторые — преступниками.67 Он выступал за мягкое отношение к ереси, предлагая оставить свободным любое выражение мнения, за исключением распространения сознательной лжи.68 Христианство, по его мнению, нуждалось в возвращении от Церкви к Христу, от богатства и власти к простоте жизни и смирению правления. Под Церковью следует понимать не только духовенство, но и всю христианскую общину. Вся эта община, включая женщин, должна выбирать представителей, в том числе и женщин, на генеральный собор, а этот собор должен выбирать папу и управлять им. Церковь и государство должны быть под одним началом.69

Само государство должно быть подчинено воле народа, ведь именно ему принадлежит весь окончательный суверенитет на земле. Они делегируют свое право на законодательство и управление королю или императору при том понимании, что он будет принимать законы для всеобщего блага. Если того требует общее благо, частная собственность может быть упразднена.70 Если правитель совершает великое преступление или виновен в халатности настолько, что это угрожает выживанию государства, народ может справедливо сместить его.

Мы мало знаем о судьбе Оккама. Мюнхенское пиво не могло утешить его за пропавшее вино Парижа. Он сравнивал себя с Иоанном Евангелистом на Патмосе, но не смел покинуть защитную орбиту императора. По словам францисканского хрониста, в последние годы жизни бунтарь подписал отречение от своих ересей. Возможно, примирение Людовика с Церковью сделало это целесообразным, а возможно, Вильгельм пришел к мысли, что сомневаться в истинности догм религии — глупость. Он умер от Черной смерти в 1349 или 1350 году, будучи еще в расцвете сил.71

Задолго до своей смерти он был признан самым сильным мыслителем своего века, а университеты сотрясались от споров о его философии. Многие богословы приняли его мнение о том, что основные догматы христианской религии не могут быть доказаны с помощью разума;72 И различие между философской истиной и религиозной истиной было так же широко распространено в XIV веке, как сегодня негласное перемирие между научными исследованиями и религиозными служениями. В Оксфорде сформировалась школа оккамистов, называвшая себя via moderna (как за 300 лет до этого Абеляр называл свой концептуализм) и с улыбкой относившаяся к метафизическому реализму Скота и Аквинского73.73 Модернисты одержали победу в университетах Центральной Европы; Гуса в Праге и Лютера в Эрфурте учили номинализму, и, возможно, именно он обусловил их восстание. В Париже университетские власти запретили (1339–40) преподавание взглядов Оккама, но многие студенты и некоторые магистры прославляли его как знаменосца свободной мысли, и не раз противоборствующие группировки, как в наше время, сражались словами и кулаками в кафе или на улицах.74 Вероятно, именно в качестве реакции на Оккама Томас а-Кемпис осудил философию в «Подражании Христу».

Оккам сыграл свою роль, хотя бы как голос, в восстании националистического государства против универсалистской церкви. Его пропаганда церковной бедности повлияла на Виклифа, а его нападки на папство, равно как и постоянное обращение Церкви к Библии и раннему христианству, подготовили Лютера, который считал Оккама «самым главным и самым гениальным из схоластических докторов».75 Его волюнтаризм и индивидуализм заранее выражали пьянящий дух Ренессанса. Его скептицизм передался Рамусу и Монтеню, а возможно, и Эразму; его субъективистское ограничение знания идеями предвосхитило Беркли; его попытка спасти веру с помощью «практического разума» предвосхитила Канта. Хотя философски он был идеалистом, его акцент на ощущениях как единственном источнике знания обеспечил ему место в процессии эмпирической английской философии от Роджера и Фрэнсиса Бэкона через Гоббса, Локка, Юма, Милля и Спенсера до Бертрана Рассела. Его эпизодические вылазки в физическую науку — его восприятие закона инерции, его доктрина действия на расстоянии — стимулировали мыслителей от Жана Буридана до Исаака Ньютона.76 Общий эффект его работ, как и работ Данса Скотуса, заключался в подрыве основного предположения схоластики — что средневековые христианские догмы могут быть доказаны с помощью разума. До XVII века схоластика вела бледное посмертное существование, но так и не оправилась от этих ударов.

Пока ибн-Халдун основывал социологию в исламе, Пьер Дюбуа, Николь Оресме, Марсилий Падуанский и Николай Куза развивали родственные исследования, менее систематично, в христианстве. Дюбуа служил Филиппу IV Французскому, как Оккам и Марсилий служили Людовику Баварскому, направляя интеллектуальные удары против папства и воспевая доксологии государству. В «Прошении народа Франции к королю против папы Бонифация» (1308) и в трактате «О возвращении Святой земли» (1305) пылкий юрист рекомендовал папству избавиться от всех своих мирских владений и полномочий, правителям Европы — отречься от папской власти в своих королевствах, а французской церкви — отделиться от Рима и подчиниться светской власти и закону. Более того, продолжал Дюбуа, вся Европа должна быть объединена под властью французского короля как императора, со столицей в Константинополе в качестве бастиона против ислама. Должен быть создан международный суд для разрешения споров между народами, и объявлен экономический бойкот любой христианской стране, которая откроет войну против другой. Женщины должны иметь те же возможности для получения образования и политические права, что и мужчины.

Никто, казалось, не обратил особого внимания на эти предложения, но они вошли в интеллектуальные течения, которые подрывали папство. Через два столетия после Дюбуа Генрих VIII, который, несомненно, никогда не слышал о нем, последовал его программе и программе Виклифа в области религии; а в начале XIX века Наполеон на мгновение создал объединенную Европу под руководством Франции, с папой в плену у государства. Дюбуа принадлежал к той поднимающейся юридической профессии, которая стремилась заменить духовенство в управлении государством. Он выиграл свою битву; мы живем в эпоху расцвета его победы.