В любом случае он стал домашним, вел тихую жизнь и редко выезжал за границу; по его словам, он позволял своим стихам путешествовать за него. Его приглашали ко многим королевским дворам, и на мгновение он был вынужден принять предложение султана Ахмада поселиться в королевском дворце в Багдаде.12 Но любовь к Ширазу держала его в плену; он сомневался, что в самом раю есть такие же прекрасные ручьи или такие же красные розы. Время от времени он писал хвалу персидским царевнам своего времени в надежде получить подарок, чтобы облегчить свою бедность; ведь в Персии не было издателей, чтобы выпустить свои чернила в открытое море, и искусство должно было ждать, держа шляпу в руке, в прихожих вельмож или царей. Однажды, правда, Хафиз чуть было не отправился за границу: индийский шах прислал ему не только приглашение, но и деньги на поездку; он отправился в путь и достиг Ормуза на берегу Персидского залива; он уже собирался сесть на корабль, когда буря расстроила его воображение и очаровала его стабильностью. Он вернулся в Шираз и послал шаху вместо себя поэму.

Диван, или сборник поэзии Хафиза, содержит 693 стихотворения. Большинство из них — оды, некоторые — четверостишия, некоторые — невразумительные фрагменты. Переводить их труднее, чем Данте, поскольку они звенят многочисленными рифмами, которые в английском языке превратились бы в доггерл, и изобилуют рекогносцировочными аллюзиями, которые щекотали умы того времени, но теперь лежат тяжелым грузом на крыльях песен. Часто его можно лучше передать в прозе:

Ночь уже клонилась к закату, когда, влекомый благоуханием роз, я спустился в сад, чтобы, подобно соловью, найти бальзам от лихорадки. В тени мелькнула роза, роза, красная, как замаскированная лампа, и я взглянул на ее лик……

Роза прекрасна только потому, что прекрасен лик моей возлюбленной….. Что такое благоухание зелени и ветерок, дующий в саду, если бы не щека моей возлюбленной, похожая на тюльпан?…

Во мраке ночи я пытался освободить свое сердце от уз твоих локонов, но ощутил прикосновение твоей щеки и впился в твои губы. Я прижал тебя к своей груди, и волосы твои охватили меня, как пламя. Я прижался губами моими к губам твоим и отдал сердце и душу мою тебе, как выкуп.13

Хафиз был одним из тех блаженных и измученных душ, которые благодаря искусству, поэзии, подражанию и полубессознательному желанию стали настолько чувствительны к красоте, что хотят поклоняться — глазами, речью и кончиками пальцев — каждой прекрасной форме в камне, краске, плоти или цветке, и страдают в подавленном молчании, когда красота проходит мимо; но которые находят в каждом дне новое откровение прекрасного или изящного, некоторое прощение за краткость красоты и суверенитет смерти. Так Хафиз смешивал богохульства со своим поклонением и впадал в гневную ересь, даже восхваляя Вечного как источник, из которого проистекает вся земная красота.

Многие пытались сделать его респектабельным, интерпретируя его вино как духовный экстаз, его таверны как монастыри, его пламя как Божественный огонь. Правда, он стал суфием и шейхом, принял одеяние дервиша и написал стихи туманного мистицизма; но его настоящими богами были вино, женщина и песня. Было начато движение, чтобы судить его за неверие, но он избежал этого, заявив, что еретические стихи выражали взгляды христианина, а не его собственные. И все же он написал:

О фанатики! Не думайте, что вы защищены от греха гордыни, ибо разница между мечетью и неверной церковью — всего лишь суета,14

где неверный, конечно, означает христианин. Иногда Хафизу казалось, что Бог — лишь плод надежд человека:

Когда он умер, его ортодоксальность была столь сомнительной, а гедонизм столь объемным, что некоторые возражали против его религиозных похорон; но его друзья спасли положение, аллегоризируя его поэзию. Позднее поколение увековечило его кости в саду Хафизийя, цветущем ширазскими розами, и предсказание поэта исполнилось — его могила станет «местом паломничества свободолюбцев всего мира». На алебастровом надгробии было выгравировано одно из стихотворений мастера, наконец-то ставшее глубоко религиозным:

Впервые мы слышим о татарах как о кочевом народе Центральной Азии, родственном и соседствующем с монголами и участвующем с ними в европейских набегах. Китайский писатель XIII века описывает их так, как Джордан за тысячу лет до этого изобразил гуннов: невысокого роста, с отвратительным лицом для незнакомых с ними людей, невинные в письмах, искусные в войне, безошибочно наводящие стрелы с быстро скачущего коня и продолжающие свой род усердным многоженством. В походах и кампаниях они брали с собой постель и борт — жен и детей, верблюдов, лошадей, овец и собак; пасли животных между битвами, питались их молоком и плотью, одевали себя в их шкуры. Они ели досыта, когда запасов было много, но переносили голод и жажду, жару и холод «терпеливее, чем любой народ в мире».17 Вооруженные стрелами, иногда с горящим наконечником из нафты, пушками и всеми средневековыми механизмами осады, они были подходящим и готовым инструментом для человека, мечтавшего об империи с молоком матери.

После смерти Чингисхана (1227 г.) он разделил свои владения между четырьмя сыновьями. Джагатаю он отдал область вокруг Самарканда, и имя этого сына стало применяться к монгольским или татарским племенам, находившимся под его властью. Тимур (т. е. железный) родился в Кеше в Трансоксиане у эмира одного из таких племен. По словам Клавихо, новый «Бич Божий» взял на себя эту функцию довольно рано: он организовал группы молодых воров, чтобы воровать овец или скот из близлежащих стад.18 В одном из таких предприятий он лишился третьего и четвертого пальцев правой руки; в другом был ранен в пятку и так хромал до конца жизни.19 Его враги называли его Тимур-и-Ланг, Тимур Хромой, что небрежные оксиденты вроде Марлоу превратили в Тамбурлана или Тамерлана. Он нашел время для небольшого образования; он читал стихи и знал разницу между искусством и дегенерацией. Когда ему исполнилось шестнадцать, отец завещал ему руководство племенем и удалился в монастырь, ибо мир, говорил старик, «не лучше золотой вазы, наполненной змеями и скорпионами».* Отец, как нам рассказывают, посоветовал сыну всегда поддерживать религию. Тимур следовал этому совету вплоть до превращения людей в минареты.