Как, собственно, он жил? В это время (1517) он большей частью проживал во Фландрии — в Брюсселе, Антверпене и Лувене. Он жил в безбрачном уединении с одним слугой, но часто принимал гостеприимство преуспевающих людей, для которых его общество было отличием в обществе и интеллектуальным пиром. Его вкусы были привередливы, нервы и чувства утончены до такой степени, что он часто страдал от бурной пошлости жизни. Он обильно пил вино и гордился своей способностью стойко переносить его. Возможно, оно отчасти было причиной подагры и камней, которые его мучили, но он считал, что оно облегчает боль, расширяя артерии. В 1514 году, в возрасте сорока пяти или сорока восьми лет, он описывал себя как «седоголового инвалида…., который не должен пить ничего, кроме вина» и должен «быть приятным в еде». 68 Пост ему не нравился, а рыбу он не любил; возможно, его желчь окрасила его богословие. Он плохо спал, как и большинство людей, чьи занятые мозги не признают комендантского часа. Он утешал себя друзьями и книгами. «Я кажусь себе обделенным, когда лишаюсь своих обычных привычек к учебе….. Мой дом там, где у меня есть моя библиотека». 69

Именно для покупки книг он собирал деньги со всей усердностью приходского священника. Он получал регулярные пенсии от Маунтджоя и Уорхэма, значительные подарки, такие как 300 флоринов (7500 долларов?) от Жана ле Соважа, канцлера Бургундии, и гонорары, превышающие те, что получал любой другой автор его времени. Он отрицал свою любовь к деньгам; он стремился к ним, потому что, как человек без опоры, боялся незащищенности одинокой старости. При этом он продолжал отказываться от прибыльных должностей, которые могли бы увеличить его доход ценой свободы.

Его внешность поначалу не впечатляла. Он был невысокого роста, худой, бледный, слабый голосом и телосложением. Впечатляли его чуткие руки, длинный острый нос, голубовато-серые глаза, сверкающие остроумием, и речь — разговор самого богатого и быстрого ума того блестящего века. Величайшие художники из числа его северных современников стремились написать его портрет, и он соглашался работать с ними, потому что такие портреты приветствовались его друзьями как подарки. Квентин Массис изобразил его в 1517 году — поглощенным письмом, закутанным в тяжелый плащ для защиты от прохладных помещений тех веков; этот портрет был подарен Мору. Дюрер сделал угольный рисунок Эразма в 1520 году и замечательную гравюру в 1526 году; здесь немецкий штрих придал «доброму европейцу» чисто голландскую физиономию; «если я так выгляжу, — говорил натурщик, — то я большой плут».70 Гольбейн превзошел все эти усилия в многочисленных портретах Эразма, которые он сделал. Один из них находится в Турине, другой — в Англии, третий — в Базеле, лучший — в Лувре — все это мастерское исполнение величайшего портретиста Севера. Здесь ученый превратился в философа, тихого, задумчивого, несколько меланхоличного, неохотно смирившегося с беспечным нейтралитетом природы и смертностью гения. «Что нам выпадет на долю, то и надо переносить, — писал он в 1517 году, — и я подготовил свой ум к любому событию».71 — Стоическая атараксия, которой он так и не достиг. «Он любит славу, — говорил он о честолюбивом юноше, — но он не знает, что такое весомая слава»;72 И все же Эразм, как и многие благородные души, трудился днем и ночью, чтобы завоевать этот инкуб.

Его недостатки бросались в глаза, а достоинства были тайной, известной только близким людям. Он мог беззастенчиво просить, но мог и давать, и многие восходящие духи расширялись в тепле его похвалы. Когда на Рейхлина напал Пфефферкорн, Эразм написал своим друзьям среди кардиналов в Риме и помог добиться защиты для измученного гебраиста. Ему не хватало скромности и благодарности, которые с трудом даются тем, кого обхаживают папы и короли. Он был нетерпелив и обидчив на критику,73 и иногда отвечал на нее в оскорбительной манере той полемической эпохи. Он разделял антисемитизм даже ученых эпохи Возрождения. Его интересы были столь же узкими, сколь и интенсивными: он любил литературу, когда она облекала философию, и философию, когда она оставляла логику для жизни, но почти игнорировал науку, живопись, музыку и искусство. Он улыбался системам астрономии, которые тогда выступали на сцене, и звезды улыбались вместе с ним. Во всей его многочисленной переписке нет ни одной оценки Альп, архитектуры Оксфорда и Кембриджа, живописи Рафаэля или скульптуры Микеланджело, которые работали на Юлия II, когда Эразм был в Риме (1509); а пышное пение реформатских общин позже оскорбит его образованный слух. Его чувство юмора обычно было тонким и изысканным, иногда раблезианским, часто саркастическим, однажды бесчеловечным, как, например, когда он написал другу, услышав, что некоторые еретики были сожжены: «Я буду жалеть их меньше, если они поднимут цену на топливо теперь, когда наступила зима».74 Ему был присущ не только природный эгоизм или себялюбие, свойственное всем людям, но и тот тайный и лелеемый эгоизм, или самомнение, без которого писатель или художник был бы раздавлен в безжалостном порыве равнодушного мира. Он любил лесть и соглашался с ней, несмотря на частые отказы. «Добрые судьи, — говорил он другу, — говорят, что я пишу лучше, чем любой другой живущий человек».75

Это была правда, хотя и только на латыни. Он плохо писал по-французски, немного говорил по-голландски и по-английски, «пробовал иврит только кончиком языка».76 и несовершенно знал греческий; но латынь он освоил досконально и обращался с ней как с живым языком, применимым к самым нелатинским тонкостям и мелочам своего времени. Век, недавно полюбивший классику, прощал ему большинство недостатков за живой блеск его стиля, новаторское очарование его недосказанностей, яркий кинжал его иронии. Его письма соперничали с письмами Цицерона в элегантности и урбанистичности, превосходили их в живости и остроумии. Более того, его латынь была его собственной, а не подражательной цицероновской; это была живая, сильная, гибкая речь, а не эхо полуторатысячелетней давности. Его письма, как и письма Петрарки, были желанны для ученых и принцев лишь рядом со стимулом его бесед. Он рассказывает нам, возможно, с некоторой литературной вольностью, что получал двадцать писем в день, а писал сорок.77 При его жизни было издано несколько томов этих писем, тщательно отредактированных их автором, столь заботившимся о потомках. Среди его корреспондентов были Лев X, Адриан VI, королева Маргарита Наваррская, король Польши Сигизмунд I, Генрих VIII, Мор, Коле, Пиркгеймер. Скромный Мор писал: «Я не могу избавиться от нездорового чувства тщеславия…., когда мне приходит в голову, что дружба Эразма похвалит меня перед далеким потомством».78

Ни один другой современный писатель не сравнился с ним по славе, если только мы не считаем Лютера писателем. Один оксфордский книготорговец сообщил в 1520 году, что треть всех его продаж составляли работы Эразма. У него было много врагов, особенно среди лувенских богословов, но у него были ученики в дюжине университетов, а гуманисты по всей Европе называли его своим образцом и вождем. В области литературы он был воплощением Ренессанса и гуманизма — их культа классики и отточенного латинского стиля, их джентльменского соглашения не порывать с церковью и не нарушать неизбежную мифологию масс, если церковь подмигнет на интеллектуальную свободу образованных классов и позволит провести упорядоченную, внутреннюю реформу церковных злоупотреблений и абсурдов. Эразм, как и все гуманисты, был воодушевлен возведением Льва X на папский престол; их мечта сбылась — гуманист, ученый и джентльмен, живое объединение Ренессанса и христианства, взошел на величайший из престолов. Несомненно, теперь наступит мирное очищение Церкви; распространится образование; народ сохранит свой прекрасный ритуал и утешительную веру, но человеческий разум будет свободен.79

Почти до самого Лютера Эразм сохранял эту надежду. Но 9 сентября 1517 года он написал из Антверпена Томасу, кардиналу Йоркскому, зловещие строки: «Боюсь, что в этой части мира грядет великая революция».80 Менее чем через два месяца она произошла.