Лишь небольшое меньшинство населения умело читать, но почти все они, за исключением Сулеймана, писали стихи. Как и японцы, турки устраивали публичные состязания, на которых поэты читали свои произведения; Сулейману доставляло придворное удовольствие председательствовать на таких парнасских играх. В эту эпоху турки чествовали сотню поэтов, но мы, погруженные в свое собственное величие и идиоматизм, не знаем даже их величайшего лирического поэта, Махмуда Абдул-Баки. Его карьера охватывает четыре царствования, и хотя ему было сорок лет, когда умер Сулейман, он прожил еще тридцать четыре года. Он бросил свое раннее ремесло шорника, чтобы жить своими стихами, и, несомненно, страдал бы от нужды, если бы Сулейман не подружил его с синекурами. Добавив похвалу к прибыли, султан написал поэму о совершенстве поэзии Баки. Баки отплатил ему мощным дирджем, оплакивающим смерть Сулеймана. Даже в переводе, который утрачивает достоинства, стремясь сохранить многократные рифмы оригинала, проступает страсть и великолепие поэмы:

Турки были слишком заняты завоеванием могущественных государств, чтобы иметь много времени для тех тонких искусств, которые до этого отличали ислам. Было создано несколько прекрасных турецких миниатюр, отличавшихся характерной простотой замысла и широтой стиля. Репрезентативная живопись была оставлена скандальным христианам, которые в этот век продолжали украшать фресками стены своих церквей и монастырей; так, Мануэль Панселинос, возможно, позаимствовав некоторый стимул у итальянских фресок эпохи Возрождения, расписал церковь Протатона на горе Афон (1535–36) более свободными, смелыми и изящными картинами, чем те, что были в византийские времена. Султаны импортировали художников с Запада и Востока — Джентиле Беллини из Венеции, Шах Кали и Вали Джан, миниатюристы, из еретической Персии. Однако в расписной плитке османы не нуждались в чужой помощи; они использовали ее с ослепительным эффектом. Изник прославился совершенством своего фаянса. Скутари, Бруса и Хереке, расположенные в Малой Азии, специализировались на текстиле; их парча и бархат, украшенные цветочными сюжетами в пунцовых и золотых тонах, произвели впечатление и оказали влияние на венецианских и фламандских дизайнеров. Турецким коврам не хватало поэтического блеска персидских, но их величественные узоры и теплые цвета вызывали восхищение в Европе. Кольбер побудил Людовика XIV приказать французским ткачам скопировать некоторые турецкие дворцовые ковры, но безрезультатно: исламское мастерство оставалось недоступным для западных мастеров.

Турецкое искусство достигло своего расцвета в мечетях Константинополя.* Ни Мешхед с его многолюдным архитектурным великолепием, ни Исфахан времен шаха Аббаса, ни, пожалуй, только Персеполис времен Ксеркса не сравнялись в персидской или мусульманской истории с величием столицы Сулеймана. Здесь трофеи османских побед были разделены с Аллахом в памятниках, выражающих одновременно благочестие и гордость, а также решимость султанов восхищать свой народ не только оружием, но и искусством. Сулейман соперничал в строительстве со своим дедом, Мухаммедом Завоевателем; по его приказу было построено семь мечетей, и одна из них (1556 г.), получившая его имя, превзошла по красоте Святую Софию, даже подражая ее собранию небольших куполов вокруг центрального купола; здесь, однако, минареты, возносящие свои трезвучные молитвы на смелую высоту, служили сверкающим контрапунктом к массивному основанию. Интерьер представляет собой запутанное богатство декора: золотые надписи на мраморе или фаянсе, колонны из порфира, арки из белого или черного мрамора, окна из витражей в трассированном камне, кафедра, вырезанная так, словно ей посвящена целая жизнь; возможно, это слишком роскошно для благоговения, слишком блестяще для молитвы. Албанец Синан спроектировал эту мечеть и еще семьдесят других, и прожил, как нам говорят, до ста десяти лет.

Это Запад назвал Сулеймана «Великолепным»; его собственный народ называл его Кануни, Законодатель, за его вклад в кодификацию османского права. Он был великолепен не внешне, а размерами и оснащением своих армий, размахом своих походов, украшением своих городов, строительством мечетей, дворцов и знаменитого акведука «Сорок арок»; великолепием своего окружения и свиты; конечно же, мощью и размахом своего правления. Его империя простиралась от Багдада до девяноста миль от Вены, до 120 миль от Венеции, королевы Адриатики. За исключением Персии и Италии, все города, прославленные в библейских и классических преданиях, принадлежали ему: Карфаген, Мемфис, Тир, Ниневия, Вавилон, Пальмира, Александрия, Иерусалим, Смирна, Дамаск, Эфес, Никея, Афины и две Фивы. Никогда еще Полумесяц не вмещал в себя столько земель и морей.

Соответствовало ли совершенство его правления его масштабам? Вероятно, нет, но мы должны сказать это о любом просторном царстве, кроме Ахеменидской Персии и Рима при Антонинах. До появления современных средств связи, транспорта и дорог управляемая территория была слишком обширной, чтобы ею можно было хорошо управлять из одного центра. В правительстве царили распущенность и коррупция, но Лютер сказал: «Говорят, что нет лучшего временного правления, чем у турок».49 В вопросах религиозной терпимости Сулейман был смелее и щедрее своих христианских соратников: те считали, что религиозный конформизм необходим для национальной силы; Сулейман же позволял христианам и евреям свободно исповедовать свою религию. «Турки, — писал кардинал Поул, — не принуждают других принимать их веру. Тот, кто не нападает на их религию, может исповедовать среди них какую угодно религию; он в безопасности».50 В ноябре 1561 года, когда в Шотландии, Англии и лютеранской Германии католицизм считался преступлением, а в Италии и Испании — протестантизм, Сулейман приказал освободить пленного христианина, «не желая силой отвращать кого-либо от его религии».51 Он создал в своей империи безопасный дом для евреев, спасавшихся от инквизиции в Испании и Португалии.