Карл, отчаявшись найти решение своих проблем в Германии, повернул на запад, чтобы возобновить борьбу с Францией. Фердинанд терпеливо председательствовал на историческом Аугсбургском сейме (5 февраля — 25 сентября 1555 года), который наконец-то, на полвека, подарил Германии мир. Он видел, что территориальный принцип герцогской свободы был слишком силен, чтобы допустить такой центральный и абсолютный суверенитет, какой короли завоевали во Франции. Католики составляли большинство в сейме, но протестанты, превосходящие их в военной силе, обязались придерживаться всех статей Аугсбургского исповедания 1530 года; курфюрст Август, сменивший Маурица в Саксонии, придерживался протестантской точки зрения; и католики поняли, что должны уступить или возобновить войну. Карл, в дряхлости своей дипломатии, убеждал курфюрстов назвать своего сына Филиппа преемником императорского титула; даже католики страшились перспективы правления этого угрюмого испанца; а Фердинанд, претендовавший на тот же трон, не мог надеяться на победу без поддержки протестантов в коллегии выборщиков.

Вооружение и обстоятельства настолько благоприятствовали протестантам, что они потребовали всего: они должны были свободно исповедовать свою веру на всей территории Германии; католическое богослужение должно было быть запрещено на лютеранской территории; настоящие и будущие конфискации церковного имущества должны были считаться действительными и необратимыми.58 Фердинанд и Август выработали компромисс, который в четырех знаменитых словах — Cuius regio eius religio — воплотил духовную немощь нации и эпохи. Чтобы обеспечить мир между государствами и внутри них, каждый князь должен был выбрать между римским католицизмом и лютеранством; все его подданные должны были принять «его религию, чьим царством» она являлась; а те, кому она не нравилась, должны были эмигрировать. Ни одна из сторон не претендовала на терпимость; принцип, который Реформация отстаивала в юности своего восстания, — право частного суждения — был так же полностью отвергнут протестантскими лидерами, как и католиками. Этот принцип привел к такому разнообразию и столкновению сект, что принцы сочли оправданным восстановить доктринальный авторитет, даже если его придется раздробить на столько частей, сколько было государств. Протестанты теперь соглашались с Карлом и папой в том, что единство религиозных убеждений необходимо для социального порядка и мира; и мы не можем судить о них справедливо, если не представим себе ненависть и вражду, которые поглощали Германию. Результаты были и плохими, и хорошими: после Реформации веротерпимости стало явно меньше, чем до нее;59 Но князья изгоняли инакомыслящих вместо того, чтобы сжигать их — этот обряд был уготован ведьмам; а умножение числа непогрешимых в результате ослабило их всех.

Победила не свобода вероисповедания, а свобода князей. Каждый из них, подобно Генриху VIII Английскому, стал верховным главой Церкви на своей территории, обладая исключительным правом назначать духовенство и людей, которые должны определять обязательную веру. Был определенно установлен «эрастианский» принцип —, согласно которому государство должно управлять Церковью.* Поскольку именно князья, а не богословы, привели протестантизм к триумфу, они, естественно, присвоили себе плоды победы — свое территориальное превосходство над императором, свое церковное превосходство над Церковью. Протестантизм был национализмом, распространенным на религию. Но этот национализм не был национализмом Германии; это был патриотизм каждого княжества; единству Германии религиозная революция не способствовала, а мешала, но нет уверенности, что единство было бы благословением. Когда Фердинанд был избран императором (1558), его императорские полномочия были меньше, чем те, которыми обладал даже измученный и затрудненный Карл. По сути, Священная Римская империя умерла не в 1806, а в 1555 году.

Немецкие города, как и империя, проиграли в результате триумфа князей. Имперские коммуны были подопечными императора и защищались им от засилья территориальных правителей; теперь, когда император был искалечен, князья могли свободно вмешиваться в муниципальные дела, и независимость коммун ослабевала. Тем временем набирающая силу Голландия поглощала большую часть торговли, которая выводила немецкие товары в Северное море через устья Рейна; а южные города томились вместе с относительным коммерческим упадком Венеции и Средиземноморья. Коммерческое и политическое ослабление привело к культурному упадку; только через два столетия немецкие города вновь продемонстрируют ту жизненную силу торговли и мысли, которая предшествовала Реформации и поддерживала ее.

Меланхтон, переживший Аугсбургский мир на пять лет, не был уверен, что ему нужна эта отсрочка. Он пережил свое лидерство не только в переговорах с католиками, но и в определении протестантского богословия. Он настолько освободился от Лютера, что отверг полное предопределение и телесное присутствие Христа в Евхаристии,60 И он пытался сохранить важность добрых дел, настаивая вместе с Лютером на том, что они не могут обеспечить спасение. Возникла ожесточенная полемика между «филиппистами» — Меланхтоном и его последователями — и ортодоксальными лютеранами, которые орали в основном из Йены; они называли Меланхтона «отступником-мамлюком» и «слугой сатаны»; он называл их идолопоклонническими софистическими болванами.61 Профессора привлекались или увольнялись, заключались в тюрьму или освобождались, по мере того как приливала и отливала теологическая лава. Обе партии сходились в том, что провозглашали право государства подавлять ересь силой. Меланхтон вслед за Лютером санкционировал крепостное право и отстаивал божественное право королей;62 Но он хотел бы, чтобы лютеранское движение, вместо того чтобы вступать в союз с князьями, искало защиты у муниципальных бюргерских аристократий, как в Цюрихе, Страсбурге, Нюрнберге и Женеве. В самые характерные моменты он говорил как эразмианец, которым он надеялся стать: «Давайте говорить только о Евангелии, о человеческой слабости и божественном милосердии, об устройстве Церкви и истинном богослужении. Успокоить души и дать им правило правильного поведения — разве не в этом суть христианства? Все остальное — схоластические дебаты, сектантские споры».63 Когда смерть пришла к нему, он воспринял ее как благодатное освобождение от «ярости теологов» и «варварства» «этого софистического века». 64 История превратила в генерала на революционной войне того, кого природа наделила ученостью, дружелюбием и миром.

Он родился в Нуайоне, Франция, 10 июля 1509 года. Это был церковный город, в котором главенствовали собор и епископ; здесь он с самого начала получил пример теократии — управления обществом священнослужителями во имя Бога. Его отец, Жерар Шовен, был секретарем епископа, проктором соборного капитула и фискальным прокурором графства. Мать Жана умерла, когда он был еще маленьким; отец женился снова, и, возможно, своим мрачным характером Кальвин был обязан суровому воспитанию. Жерар предназначил трех своих сыновей для священства, уверенный, что сможет хорошо их устроить. Он нашел благодеяния для двоих, но один из них стал еретиком и умер, отказавшись от таинств. Сам Жерар был отлучен от церкви после финансового спора с главой собора, и у него возникли проблемы с погребением в святой земле.

Жана отправили в Коллеж де ла Марш при Парижском университете. Он зарегистрировался как Иоганн Кальвин и научился отлично писать по-латыни. Позже он перешел в Коллеж де Монтегю, где наверняка слышал отголоски знаменитого ученика Эразма; и оставался там до 1528 года, когда туда поступил его католический коллега Игнатий Лойола. «Истории, которые в свое время рассказывали о неразумной юности Кальвина, — говорит один из католических авторитетов, — не имеют под собой никаких оснований». 1 Напротив, имеющиеся свидетельства указывают на усердного студента, застенчивого, молчаливого, набожного и уже «строгого цензора нравов своих товарищей»;2 но при этом любимого друзьями, как сейчас, так и позже, с непоколебимой верностью. В горячей погоне за эзотерическими знаниями или увлекательными теориями он читал по ночам; еще в студенческие годы у него появились некоторые из тех многочисленных недугов, которые мучили его зрелую жизнь и помогли сформировать его настроение.