Майк принимал поклонение девушек как должное; стал выглядеть скорее старше своего возраста, чем моложе; голос его приобрел звучность, и говорил он уверенно, а не робко, как раньше. Джубал решил, что Майк стал по-настоящему членом человеческой расы и скоро этого пациента можно будет выписать из «больницы».

За исключением (напомнил себе Джубал) одной черты — Майк никогда не смеялся. Он уже мог улыбнуться шутке, иногда ему не нужно было спрашивать в чем ее смысл. Майк был жизнерадостен и даже весел, но никогда не смеялся.

Джубал решил, что это неважно. Его пациент был разумен, здоров и человечен. Еще несколько недель назад Джубал мог бы побиться об заклад, что Майк не выздоровеет. Он был достаточно скромен, чтобы не приписывать себе всю славу. Девушки сыграли тут важнейшую роль. Или надо говорить — девушка?

С первого дня пребывания Майка в поместье Джубала, тот почти ежедневно повторял ему, что его дом — здесь, но что ему рано или поздно следует набраться духу и отправиться поглядеть на мир. Поэтому Джубал, казалось, не должен был удивиться, когда однажды за завтраком Майк объявил, что уезжает. К собственному изумлению, Джубал не только поразился, но и обиделся. Свое огорчение он попытался скрыть возней с салфеткой.

— Вот как? И когда же?

— Мы уезжаем сегодня.

— Хм… во множественном числе. И что же, мне, Ларри и Дьюку теперь придется самим готовить себе еду?

— Мы обговорили это, — ответил Майк. — Мне КТО-ТО нужен, Джубал, я пока плохо понимаю, как и почему люди ведут себя в разных ситуациях, и часто делаю ошибки. Лучше всего подошла бы Джилл, тем более, что она хочет продолжать изучать марсианский язык. Но если ты не можешь обойтись без кого-то из девушек, то пусть будут Дьюк или Ларри.

— Значит, у меня в этом деле есть голос?

— Джубал, решать будешь ты. Мы это понимаем.

(Сынок, а ведь, пожалуй, ты впервые в жизни солгал. Сомневаюсь, что я удержал бы даже Дьюка, если б ты решил, что тебе нужен именно он).

— Я думаю, тебе нужна Джилл. Но помните, дети, что ваш дом здесь.

— Мы знаем… и вернемся. И снова разделим воду.

— Обязательно, сынок.

— Да, отец.

— Что?

— Джубал, в марсианском языке нет синонима слову «отец». Но недавно я грокк, что ты мой отец. И отец Джилл.

Джубал искоса поглядел на Джилл.

— Ммм… Я грокк… Берегите себя, дети.

— Да. Пойдем, Джилл.

Они исчезли прежде, чем Джубал успел встать из-за стола.

Это был обычный бродячий цирк — карусели, сласти, дешевые забегаловки, где дурачью облегчали карманы. Лекция о сексе, подогнанная под взгляды местных невежд на теорию Дарвина; «живые картинки», где участницы одеты, а вернее раздеты, сообразно с разрешением местного начальства и его вкусами; Бесстрашный Фентон, совершающий свой смертельный прыжок под шумные овации зрителей. В программе представления нет чтеца мыслей, но есть фокусник; нет женщины с бородой, но есть гермафродит; нет шпагоглотателя, зато есть пожиратель огня; нет татуированного мужчины, но есть татуированная женщина, она же заклинатель змей, которая под занавес появляется совершенно обнаженной… одетой лишь в собственную кожу, расписанную экзотическими рисунками, — и любому ротозею, который обнаружит хоть один квадратный дюйм кожи без татуировки, начиная от шеи и ниже, обещан приз в двадцать долларов.

Приз так никто и не получил. Миссис Пайвонски позировала в «собственной коже» плюс в объятиях четырнадцатифутового боа-констриктора, известного под именем Хони Бун, чьи кольца были размещены на теле владелицы змеи столь стратегически точно, что даже церковный совет вряд ли нашел бы в этом зрелище что-то непристойное. В качестве дополнительной защиты (для боа) миссис Пайвонски стояла на стуле, поставленном внутри брезентовой загородки, куда запускали десяток кобр.

Да и свет был не слишком ярок.

Но вызов, брошенный миссис Пайвонски, был честным вызовом. Ее муж до самой своей смерти владел татуировальной студией в Сан-Педро, и, когда дела шли вяло, они с женой татуировали друг друга. В конце концов продолжать работу над женой стало невыносимо — ниже шеи не оставалось ни единого свободного кусочка кожи. Миссис Пайвонски очень гордилась тем, что была самой изукрашенной женщиной в мире. Причем разрисованной руками величайшего мастера в этом виде искусства, — именно таково было ее мнение о собственном муже.

Патриция Пайвонски общалась и с жульем, и с грешниками без всякого вреда для себя; она и ее муж были обращены самим Фостером, и Патриция, куда бы ни забрасывала ее судьба, всегда посещала ближайшую Церковь Нового Откровения. Патриция с радостью распрощалась бы с любым фиговым листком в финале представления, ибо была убеждена, что она — лишь полотно для религиозного шедевра, куда более высокого, чем те, которые можно видеть в музеях и соборах. Когда она и Джордж увидели Свет, еще около трех квадратных футов поверхности Патриции ничем не были заняты, к моменту же смерти мужа она носила на себе красочное жизнеописание Фостера, от его колыбели со склоняющимися над ней ангелами и до Дня Славы, когда он был вознесен на небеса.

К сожалению, большая часть этой священной истории должна была прикрываться одеждой. Патриция, конечно, могла показывать ее на закрытых сборищах Радости в церквях, которые посещала, особенно если об этом просил ее пастырь, что случалось частенько. Патриция не могла выступать с проповедями, не умела петь, на нее никогда не снисходил Дух, чтоб подвигнуть на выкрики на неизвестных языках, но зато она служила живым свидетельством реальности Света.

В цирке ее номер был предпоследним. У нее оставалось еще время, чтобы убрать свои фотографии и скользнуть за кулисы, чтобы ждать там начала своего финала. А на сцене в это время работал фокусник.

Доктор Аполло раздал стальные кольца и пригласил желающих убедиться, что они цельные. Затем заставил их держать кольца так, чтобы они частично перекрывали друг друга, и дотронулся до каждого места, где кольца пересекались, своей волшебной палочкой. Образовалась цепь. Он оставил палочку висеть в воздухе без видимой поддержки, взял из рук своей ассистентки сосуд с яйцами и начал одновременно жонглировать шестью. Его искусство, однако, почти не привлекало зрителей — они предпочитали рассматривать ассистентку фокусника. Надето на ней было побольше, чем на юных леди, выступавших в «живых картинках», и тем не менее было очевидно, что ни один квадратный дюйм ее кожи не татуирован.

Зрители вряд ли даже заметили, что шесть яиц превратились сначала в пять, затем в четыре… три… два… и теперь доктор Аполло подбрасывал в воздух только одно яйцо.

— Яиц с каждым годом становится все меньше, — сказал он, швырнув яйцом в публику. Он повернулся к зрителям спиной, и никто, по-видимому, не обратил внимания, что яйцо так и не достигло своего назначения.

Доктор Аполло вызвал на помост какого-то мальчугана.

— Сынок, я знаю, о чем ты думаешь. Ты считаешь — я не настоящий волшебник. Вот тебе за это доллар. — И он протянул мальчишке банкнот, который тут же растаял в воздухе. — Ну и дела! Попробуем-ка еще разок. Получил? Ну беги скорее домой, тебе давно пора быть в постели. — Фокусник нахмурился. — Мадам Мерлин, чем мы теперь займемся?

Ассистентка что-то шепнула ему, и он покачал головой.

— Но не перед публикой же?

Она снова что-то прошептала, и он тяжело вздохнул.

— Друзья! Мадам Мерлин хочет в постель. Может, кто-нибудь из джентльменов готов ей помочь?

Он поглядел на очередь желающих.

— Ох, вас слишком много! Пусть останутся только те, кто служил в армии.

Все равно желающих оставалось слишком много, доктор Аполло выбрал из них двоих и сказал:

— Там под подмостком есть солдатская койка. Поднимите, пожалуйста, брезент и будьте добры — установите ее на помосте. Мадам Мерлин, смотрите сюда, прошу вас.

Пока добровольные помощники расставляли койку, доктор Аполло делал пассы.