Я улегся на койку и стал наблюдать, как растет Луна. Зрелище мне не понравилось. С каждым мгновением она угрожающе увеличивалась в размерах, пока не заполнила экран целиком; казалось, еще немного — и мы обязательно в нее врежемся. Но тут я заметил, что горы на экране бегут справа налево и вздохнул с облегчением. Наверное, капитан все-таки знает, что делает.
Снова ожил громкоговоритель:
— Сейчас мы идем галсами мимо Луны. Относительная скорость в точке максимального приближения составляет более пятидесяти миль в секунду, что, как вы, наверное, заметили, производит весьма впечатляющий эффект.
Да уж, впечатляющий! Полминуты мы стремительно неслись мимо Луны, а потом она осталась позади. Подозреваю, что они просто снимали Луну телекамерой, но выглядело это так, будто мы нырнули вниз, резко повернулись и галопом помчались прочь. Только на такой скорости резких поворотов не делают.
Часа через два камеры оставили Луну в покое. Меня сморило; мне снилось, будто я прыгаю с парашютом, а он не раскрывается. Я с воплем пробудился в невесомости, желудок подкатил к горлу. Я даже не сразу сообразил, где нахожусь.
Громкоговоритель объявил:
— Конец ускорения. Корабль немедленно начинает вращаться.
Ну, насчет немедленно они слегка приврали; на самом деле все происходило жутко медленно. Корабль переворачивался, и то, что было прежде противоположной стеной, становилось полом. Пол с привинченными к нему койками сделался стеной, а напротив нее оказался телеэкран, ранее бывший потолком. Мы постепенно обретали вес.
Горлодер все еще был привязан к койке; дежурный так засунул пряжки, что расстегнуться сам Эдвардс не мог. Он повис на ремнях, как младенец на помочах, и орал благим матом, чтоб его сняли со стенки.
Вообще-то никакая опасность ему не грозила. Особых неудобств он тоже не испытывал, потому что сила тяжести была куда слабее земной. Потом мы узнали, что капитан удерживал тяготение в пределах одной трети «g», как на Ганимеде. А потому настоятельной необходимости освобождать Горлодера вроде как не было.
Надо сказать, никто особенно и не спешил к нему на помощь. Мы все еще увлеченно обсуждали этот вопрос, отпуская шуточки, которые Горлодер не в состоянии был оценить по достоинству, когда появился дежурный, развязал пленника и велел всем нам следовать за ним.
Так мне довелось попасть на капитанскую разборку.
«Капитанская разборка» — это нечто вроде средневекового судилища, на котором сеньор единолично вершит судьбами своих подданных, решая, карать их или миловать. Дежурный, доктор Арчибальд, провел нас к капитанской каюте. В коридоре у двери сидело довольно много народу. В проеме показался капитан Харкнесс и первым вызвал Горлодера.
Свидетелями были мы все, но капитан допросил только некоторых; я в их число не попал. Доктор Арчибальд доложил, что поймал Горлодера, когда тот слонялся по кораблю во время ускорения, и капитан спросил, слышал ли нарушитель приказ не отходить от коек.
Горлодер заюлил, пытаясь свалить вину на всех нас, но капитан припер его к стенке, и ему пришлось сознаться, что приказ он слышал.
— Ты, сынок, просто паршивец и разгильдяй, — заявил капитан. — Не знаю, какие неприятности ты накличешь на свою голову в качестве колониста, но на моем корабле можешь считать, что уже влип. — Он задумался на мгновение и добавил: — Говоришь, ты сделал это потому, что проголодался?
Горлодер сказал: да, у него во рту маковой росинки не было после завтрака, а обеда, между прочим, ему так до сих пор и не дали.
— Десять дней на воде и хлебе, — изрек капитан. — Следующий!
Горлодер остолбенел, не веря собственным ушам.
Следующий случай был аналогичным, но провинившейся оказалась дородная матрона, явно привыкшая повелевать. Она повздорила с дежурным и отправилась лично доложить об этом капитану, когда корабль набирал скорость.
Капитан не стал тянуть кота за хвост.
— Мадам, — проговорил он с холодным достоинством, — из-за своего ослиного упрямства вы подвергли опасности жизни всех пассажиров и экипажа. Можете что-нибудь сказать в свое оправдание?
Матрона начала длинную тираду о грубости дежурного, о том, что она за всю свою жизнь не видала ничего более нелепого, чем это идиотское судилище, и прочая, и прочая. Капитан резко оборвал ее:
— Приходилось вам когда-нибудь мыть тарелки?
— Нет, конечно!
— Прекрасно. Будете мыть посуду следующие четыреста миллионов миль.
Глава 6
E = mc2
После разборки я отправился на поиски отца. Легче было найти иголку в стоге сена, но я упорно продолжал расспросы и в конце концов отыскал его. У отца с Молли была отдельная каюта. Там же сидела и Пегги. Мысль о том, что она летит вместе с ними, неприятно кольнула меня, но потом я сообразил, что койки-то всего две, — а значит, Пегги, скорее всего, должна спать в общей спальне, вместе со всей детворой старше восьми лет.
Отец возился, открепляя койки и перемещая их со стены на пол. Когда я вошел, он прервал свое занятие. Мы сели потрепаться. Я рассказал о капитанской разборке.
— Мы смотрели по видео, — кивнул отец. — Правда, твоей физиономии я не разглядел.
Я объяснил, что мне не пришлось давать свидетельские показания.
— Почему? — заинтересовалась Пегги.
— Откуда я знаю? — Я снова вспомнил, как проходила разборка, и спросил: — Слушай, Джордж, а правда, что капитанская власть на корабле — это последние в мире остатки абсолютной монархии?
Отец поразмыслил и сказал:
— М-м-м… Я бы назвал его конституционным монархом. Но что монархом — это несомненно.
— То есть мы должны ему кланяться и говорить «Ваше величество»? — предположила Пегги.
— Я бы тебе не советовала, Пегги, — отозвалась Молли.
— Почему? Это было бы забавно.
— Могу себе представить, — улыбнулась Молли. — Думаю, капитан просто положит тебя на колено и отшлепает.
— Он не посмеет! Я буду кричать!
Я не разделял ее уверенности. Особенно когда вспомнил про четыреста миллионов миль грязных тарелок. Про себя я решил, что, если капитан скомандует: «Жаба!» — я тут же подпрыгну и квакну.
Пусть даже капитан Харкнесс и был монархом, но властвовать он явно не стремился; первое, что он велел нам сделать, это провести выборы в судовой совет. А потом вообще перестал показываться на глаза.
Голосовать могли все, кому стукнуло восемнадцать. Впрочем, мы тоже приняли участие в голосовании: нам велели избрать совет юниоров. Хотя этот орган так и остался чисто формальным.
Совет же, избранный взрослыми — настоящий совет, — обладал на корабле реальной властью. Даже наказаниями за провинности капитан больше не занимался: суд перешел в ведение совета. Отец говорил, что капитан просматривает и утверждает решения совета, прежде чем они обретают законную силу, но я что-то не припомню, чтобы капитан оспорил хоть одно решение.
И можете себе представить, каким было первое постановление совета после того, как он разобрался с мелочевкой типа режима питания и так далее? Они постановили, что мы должны ходить в школу!
Совет юниоров незамедлительно собрался и заявил протест, но это ничего не изменило. Решение осталось в силе.
Пегги входила в состав совета юниоров. Я спросил ее, почему она не подаст в отставку, — ведь совет продемонстрировал свою полную беспомощность. Честно говоря, мне просто хотелось ее подразнить: Пегги, надо отдать ей должное, изо всех сил отстаивала наши интересы.
Как ни странно, затея со школой оказалась не такой уж плохой. Мы томились от безделья, глазеть на звезды быстро надоело: все они одинаковы. К тому же первым уроком оказалась экскурсия по кораблю — вещь, безусловно, интересная.
Нас разбили на группы по двадцать человек, так что экскурсия заняла целый день — по судовому времени, разумеется. «Мейфлауэр» был круглым как шар с выступающим конусом с одной стороны. Верхушка конуса представляла собой сопло, или «горелку», как называл его наш гид, главный инженер Ортега.