Джок дрожал и весь покрылся испариной.

— Они парализовали нас голубым светом, вот что! И забрали Тима. — Его передернуло. — Хорошо, что его. Я ведь думал, ну, понимаешь, ты же заметил… я же толстый… а они любят жир.

— О чем ты? Что они с ним сделали?

— Бедный старина Тим. Были, конечно, и у него грешки, но у кого их нет? Из него, должно быть, уже суп сварили, вот что! — Его опять передернуло.

— Не верю. Ты просто пытаешься запугать меня.

— Не веришь? — Он смерил меня взглядом с головы до ног. — Тебя, наверное, следующим потащат. Если ты хоть что-нибудь соображаешь, сынок, возьми лучше свою пилку для ногтей и вскрой себе вены. Так будет лучше.

— А сам-то ты что же? — спросил я. — Хочешь, одолжу?

— У меня духу не хватит, — ответил Джок, дрожа. Я не знаю, что стало с Тимом. И не знаю, ели ли червелицые людей или нет. Их даже «людоедами» не назовешь — может, мы для них все равно что скот. Но я даже не особенно испугался, потому что все мои предохранители страха давно уже полетели. Мне безразлично, что будет с моим телом, когда я погибну. Но у Джока подобные мысли вызывали безотчетный ужас. Не думаю, чтобы он был трусом, — трус вряд ли станет искать уран на Луне. Но он трясся от страха, потому что всерьез верил своим догадкам. Сбивчиво он дал понять, что оснований им верить у него больше, чем я мог предполагать. По его словам, он летал на Плутон и раньше, и остальные люди, которых доставили сюда кого добром, а кого силой, обратно на Луну не вернулись.

Когда настало время есть, нам сбросили две банки, но Джок сказал, что не испытывает аппетита, и предложил мне свою порцию. «Ночью» он все сидел и пытался бороться со сном.

Проснулся я как после кошмарного сна, в котором, бывает, не можешь шевельнуться. Но это был не сон — незадолго до пробуждения меня облучили синим светом.

Джок исчез.

Больше я никогда не видел ни того ни другого.

Отчасти мне их даже не хватало, по крайней мере, — Джока. Стало, конечно, намного легче, не надо было все время быть начеку, и я мог позволить себе роскошь вымыться. Но очень надоело мерить в одиночестве клетку шагами.

Никаких иллюзий насчет этих двух бандитов я не испытывал. Наверное, нашлось бы сколько угодно человек, с которыми делить заключение было бы куда приятнее, чем с ними. Но, какие-никакие, они были люди. Тим казался холодным и опасным, как нож гильотины. Но у Джока сохранились какие-то туманные представления о зле и добре, иначе он не стал бы пытаться найти оправдание своим поступкам. Можно предположить, что у него просто не было силы воли.

Хотя я вовсе не считаю, что понять — значит простить; если встать на эту точку зрения, то дойдешь до того, что начнешь распускать слюни над судьбой убийц, насильников и похитителей детей, забывая об их жертвах. А это неверно. Жалость у меня может вызвать судьба Крошки и других, попавших в ее положение, но не судьба же тех преступников, чьими жертвами они стали. Мне не хватало болтовни Джока, но будь у меня возможность утопить их, как котят, сразу после рождения, я сделал бы, сделал это, не дрогнув. А о Тиме и говорить нечего. И если они попали в суп к вурдалакам, мне совсем их не жалко, даже если та же судьба завтра ожидает меня. Пожалуй, суп — это лучшее, на что они могут сгодиться.

Мои бесплодные размышления прервали взрывы: резкий щелчок, похожий на удар бича, громовой раскат, а затем — шипение, свидетельствующее о понижении давления.

— Что за черт? — вырвалось у меня. «Надеюсь, — подумал затем я, — что вахтенный знает свое дело, иначе — всем нам конец».

На Плутоне, насколько я знал, кислорода нет. Во всяком случае, так утверждали астрономы, а я не испытывал желания проверять их утверждения на своей шкуре. Уж не бомбят ли нас? Вот было бы здорово. Или это землетрясение?

Мысль о землетрясении — предположение отнюдь не праздное; статья «Сайентифик Америкэн» о «лете» на Плутоне предсказывала «острые изостатические колебания» по мере повышения температуры. В переводе на нормальный человеческий язык эта «изящная» фраза означает: «Держись за шляпу, падает крыша!»

После того как я однажды пережил землетрясение в районе Санта-Барбары, я на всю жизнь усвоил прописную истину, с которой калифорнийцы рождаются, а все остальные запоминают после первого потрясения: «Когда землю трясет, будь на улице!»

Но куда отсюда сбежишь? Минуты две я проверял, набралось ли у меня достаточно адреналина, чтобы прыгнуть на восемнадцать футов вместо двенадцати. Оказалось, не набралось. Но я продолжал заниматься этим еще полчаса, потому что делать было нечего, кроме как грызть ногти.

И тут я услышал свое имя.

— Кип! Кип! Ты где?!

— Крошка, — завопил я. — Здесь! Я здесь! Целую вечность — три секунды — стояла тишина.

— Кип?

— Да здесь я, внизу!

— Кип? Ты в яме?

— Да! Да! Ты что, не видишь? Голова ее показалась в проеме потолка.

— Теперь вижу. Ой, Кип, я так рада!

— А чего ревешь? Я тоже очень рад.

— Я не плачу, — всхлипывала она. — Кип… Кип…

— Можешь вытащить меня отсюда? Она осмотрела отверстие и сказала:

— Не двигайся с места.

— Эй, не уходи! — Но она уже убежала.

Прошло две минуты, но мне они показались неделями. Наконец она вернулась с нейлоновой веревкой, умница!

— Лови! — крикнула Крошка.

— Погоди. Как она крепится?

— Я тебя вытащу.

— Нет, не вытащишь. Наоборот, мы с тобой застрянем в этой дыре. Найди, где ее можно закрепить.

— Я подниму тебя.

— Крепи веревку, тебе говорят! Живо!

Она снова исчезла, оставив конец веревки у меня в руках. Вскоре я услышал издалека:

— Готово!

— Проверка! — завопил я в ответ и повис на веревке всем телом. Она держала. — Лезу! — снова заорал я что было мочи и выскочил наверх.

Крошка бросилась ко мне, одной рукой обнимая меня за плечо, второй сжимая мадам Помпадур. Я стиснул ее в объятиях. Она стала еще меньше и тоньше, чем раньше.

— О, Кип, как было ужасно!

Я погладил ее по худенькой спинке.

— Знаю, знаю. Что будем делать? А где… — Я хотел спросить, где червелицые, но Крошка расплакалась.

— Кип, наверное, она погибла!

— Кто «она»? — спросил я, ничего не понимая, потому что в голове моей царил сумбур.

— Как кто? — изумилась Крошка. — Мэмми!

— Вот оно что. — Мне вдруг стало совсем грустно. — Ты точно знаешь? Она говорила со мной до последней минуты, но я же жив.

— Да о чем ты… Да нет, Кип, не тогда. Сейчас.

— Так она здесь?

— Конечно, а где же еще?

Вопрос, прямо скажем, глупый, если учитывать масштабы вселенной. Я уже давно решил, что Мэмми здесь нет, поскольку Джок ничего о ней не говорил. Мне казалось, что Джок либо сказал бы, что она здесь, либо придумал бы какую-нибудь вдохновенную ложь из чистого удовольствия соврать. Но коль скоро он не делал ни того ни другого, то просто не знал, кто она и где. Может, он вообще видел ее всего один раз, как и горб на моем скафандре. Я так был уверен в своей «логике», что до меня не сразу дошел очевидный факт.

— Крошка, — сказал я, задыхаясь, — у меня такое чувство, вроде я потерял собственную мать. Ты уверена, что она погибла?

— Надо говорить «как будто», а не «вроде», — машинально поправила меня Крошка. — Нет, не уверена, не знаю, но она там, снаружи.

— Подожди. Если она там, то должна быть в скафандре.

— С тех пор как нас схватили на Земле, скафандра у нее нет.

Я все меньше и меньше понимал Крошку.

— Как же они доставили ее сюда?

— Загерметизировали в камере и тащили. Что нам теперь делать, Кип?

На это у меня было несколько ответов, но все неправильные — я их уже обдумал во время заключения.

— Где Червелицый? Где они все?

— Погибли, наверное.

— Надеюсь, ты права. — Я огляделся, ища какое-нибудь оружие. В жизни не видел более пустого помещения. Мой игрушечный кинжал лежал футах в восемнадцати от меня, но лезть за ним мне не хотелось. — А почему ты так считаешь?