— Хм… да… — Это была комната с креслом на постаменте («трон», с усмешкой поправил себя Джубал) и скамеечкой для коленопреклонения. Джубал подумал, кто из них воспользуется троном, а кто скамеечкой; если этот мишурный епископ начнет дискутировать с Майком на религиозные темы, он рискует нарваться на большую неожиданность. — Я надеюсь, они долго не задержатся?

— Я в этом не сомневаюсь. Вероятно, мистер Смит захотел поговорить с архиепископом о чем-то наедине. Знаете, я прикажу, чтобы ваша машина ждала вас у выхода из туннеля, там, где мы садились в лифт. Туда есть ход из личных покоев архиепископа. Вам это сэкономит минут десять.

— Вы очень любезны.

— Таким образом, если у мистера Смита есть на душе что-то, в чем он хочет исповедаться, нам не стоит его торопить. Я выйду и позвоню… — Бун ушел.

Джилл воскликнула:

— Джубал, мне это не нравится! Я полагаю, что нас хитростью отвлекли, чтобы Дигби мог остаться с Майком наедине.

— Очевидно.

— Как они посмели? Я прорвусь туда и скажу Майку, что время ехать.

— Попытайся, — ответил Джубал, — но ты ведешь себя, как испуганная наседка. Если Дигби попробует обратить Майка в свою веру, то дело кончится тем, что Майк обратит его в свою. Принципы Майка слишком тверды, расшатать их совсем непросто.

— Все равно, мне это не нравится.

— Отдохни. Лучше поешь что-нибудь.

— Я не голодна.

— Если я откажусь от даровой жратвы, меня тут же выкинут из писательской гильдии. — Джубал водрузил ломоть виргинской ветчины на хлеб, намазанный маслом, добавил еще кое-что, превратившее бутерброд в неустойчивый зиккурат[275], и принялся жевать.

Через десять минут Бун не вернулся. Джилл сказала резко:

— Джубал, я сейчас вытащу Майка оттуда.

— Валяй!

Она подошла к двери.

— Заперто!!!

— Я думал, что это вполне вероятно.

— Что же делать? Ломать?

Джубал поглядел на дверь.

— Ммм… Если у меня будет таран и десятка два крепких парней, я, пожалуй, попытаюсь ее высадить. Джилл, эта дверь сделала бы честь любому сейфу.

— Что же делать?

— Стучи, если хочешь. А мне хотелось бы знать, почему так задержался Бун.

Джубал выглянул в коридор и увидел возвращавшегося Буна.

— Извините, — заспешил Бун, — пришлось послать Херувима на поиски вашего пилота. Тот сидел в комнате Радости и завтракал.

— Сенатор, — прервал его Джубал, — нам пора ехать. Будьте так добры, известите об этом епископа Дигби.

Бун разволновался.

— Если вы настаиваете, я, конечно, позвоню. Но входить в комнату, где идет личная аудиенция, я не могу.

— Тогда позвоните.

Однако Буну не пришлось испытывать унижений. Дверь открылась, и Майк вошел в комнату. Джилл взглянула на его лицо и вскрикнула:

— Майк, с тобой все в порядке?

— Да, Джилл.

— Я извещу архиепископа, что вы уезжаете, — вызвался Бун и вышел в соседнюю комнату. Он появился из нее почти тотчас же.

— Он уже ушел, — объявил Бун. — Там есть дверь, ведущая прямо в его кабинет. — Бун улыбнулся. — Подобно котам и поварам, архиепископ ходит сам по себе. Шутка. Он часто говорит, что слово «прощайте» ничего не добавляет к Радости. Не обижайтесь.

— Мы не обижены. Благодарим вас за исключительно интересный день. Нет, нет, не беспокойтесь, мы сами найдем дорогу обратно.

Сразу же после взлета Джубал спросил:

— Ну, Майк, что ты об этом думаешь?

Майк нахмурился.

— Я не грокк.

— Не один ты, сынок. А что тебе говорил архиепископ?

Майк долго молчал, потом ответил:

— Мой брат Джубал, мне надо обдумать, прежде чем я грокк это.

— Давай, обдумывай, сынок.

— Джубал, — спросила Джилл, — как им разрешают такое?

— Что?

— Да все. Это же не церковь! Это сумасшедший дом.

— Нет, Джилл. Это церковь… плюс логический эклектизм наших дней.

— Что?

— В Новом Откровении ничего нового нет. Ни Фостер, ни Дигби ни одной оригинальной мысли сюда не вложили. Они просто собрали вместе несколько дряхлых трюков, подкрасили их, подновили и пустили в дело. В процветающее дело. Больше всего боюсь того, что могу дожить до такого времени, когда эта церковь станет обязательной для всех.

— Ox, нет.

— Ox, да! Гитлер начинал с меньшего. А торговал-то он всего-навсего ненавистью. Счастье представляется куда более перспективным товаром. Я-то знаю, я сам участвую в таком рэкете. Об этом мне Дигби и напомнил сегодня. — Джубал скорчил гримасу. — Мне бы дать ему по морде, а он заставил меня проглотить это. Вот почему я боюсь епископа — он умен. Знает, что хотят люди. Счастья. Наш мир прожил целое столетие, исполненное чувствами вины и страха, а теперь Дигби говорит людям, что бояться нечего ни в этой жизни, ни после нее, что Бог повелел им быть счастливыми. День за днем он долдонит одно и то же: «Не бойтесь, будьте счастливы».

— Да, это верно, — согласилась Джилл, — и работает он в поте лица, но…

— Фи! Он не работает, а лицедействует!

— Нет. У меня сложилось впечатление, будто он верит, что приносит в жертву все.

— Я сказал «Фи!» Джилл, из всей чуши, что правит миром, худшая — концепция альтруизма. Люди всегда делают только то, что хотят. Если им трудно сделать выбор, или если сделанный выбор выдается за «жертву», можешь быть уверена, что за ним не стоит ничего более благородного, нежели неприятное ощущение, порожденное жадностью… Необходимость выбрать одно из двух, когда приходится выбирать, на что ему потратить доллар — на пиво или же отложить на гостинец ребятишкам, или что делать — встать ни свет ни заря и бежать на работу или потерять ее. И он всегда выбирает то, что причинит ему поменьше неудобств или принесет побольше удовольствия. Мерзавец и святой тоже делают выбор, но только в большем масштабе. Вот так и Дигби. Святой или мерзавец, но он явно не принадлежит к числу строевых олухов.

— Так кем же вы его считаете, Джубал?

— А в чем между ними разница?

— Ох, Джубал, ваш цинизм — всего лишь позерство. Конечно, есть разница!

— Ммм… да, конечно, есть. И я очень надеюсь, что он мерзавец… ибо святой мажет причинить зла в десятки раз больше. Подчеркни это двойной чертой. Ты, конечно, снова можешь навесить на это ярлык «цинизм», как будто так можно опровергнуть мою правоту. Джилл, что тебе больше всего не понравилось в этом богослужении?

— Ну… да все. И не говорите мне, что это и есть служение Богу.

— Имеешь в виду, что они действуют иначе, чем та малая церковь Брауна, которую ты посещала, когда была маленькая? Крепись, Джилл, но то, что происходит в соборе Святого Петра, тоже не похоже на твою церковь. А уж то, что в Мекке — тем более.

— Да… но… ни одна из тех церквей не похожа на эту. Змеиные танцы, игральные автоматы… Даже бар. Ведь это просто непристойно!

— Думаю, что храмовая проституция тоже не очень-то украшала церковь…

— Что?

— Я хочу сказать, что многие вещи, в том числе и «зверь о двух спинах», — могут выглядеть во время церковной службы еще более неуместными, чем в жизни. Что касается змеиных танцев, то видела ли ты когда-нибудь богослужение трясунов? Я тоже не видел. Церковь, которая выступит против полового акта, долго не просуществует. А танцы во славу Господа имеют долгую историю. И они вовсе не обязаны быть артистичны — из трясунов никогда не составишь труппу для Большого Театра. Зато они исполнены энтузиазма. А считаешь ли ты индейскую пляску Дождя кощунством?

— Это совсем другое дело.

— Так ведь все в мире различно. Но чем сильнее внешние различия, тем очевиднее может проступить внутреннее сходство. Теперь насчет игральных автоматов. Разве тебе не приходилось видеть, как в церкви играют в бинго[276]?

— Ну… приходилось… В нашем приходе к игре прибегали, чтобы собрать деньги и оплатить закладную. Только играли у нас лишь по пятницам, вечером и никогда — во время службы.